Моя жизнь в жизни. Том 2 - [173]

Анна Ахматова, чья роль в поэтической судьбе Бродского не подвергалась сомнению даже им самим, подарила Фриде свою книгу с такой надписью: «…на память о трудной зиме 1963-1964 гг и о том, что для нас всех незабвенно». Они обе бились за Бродского в ту трудную зиму, каждая по-своему, и битва эта для Ахматовой, понимавшей, что значит мужественная поддержка в беде, забвению не подлежала. Даже если бы итоги Фридиных усилий оказались куда меньшими, чем были на самом деле, и то они заслуживали величайшей признательности того, кому она отдала всю себя. Ради которого сожгла себя на костре… Лучше быть чрезмерным в благодарном воздаянии за помощь, чем пытаться преуменьшить ее истинное значение. Этот нравственный постулат столь же обязателен для великих поэтов, сколь и для всех остальных, ничем в истории не отличившихся.

Мне нелегко написать эти строки, и утешает меня только одно: все это я сказал Иосифу прямо в глаза. Ничего не тая. И добавив, что мое несогласие с ним касательно Фриды никак не влияет на то, что я думаю о его стихах и о нем самом. Я люблю эти стихи. Высоко ценю личность их автора. Безмерно скорблю о его трагически раннему ходе. И очень рад, что высшая литературная награда — лавровый венок имени Нобеля, обошедший Анну Ахматову, — все же достался поэту, которому она сама предрекла великое будущее.

На тот же конгресс приехал еще один знаменитый русский писатель. Беда состояла лишь в том, что Иосиф Бродский и Василий Аксенов не выносили друг друга, ни при каких условиях не хотели нигде пересечься — общение сразу с обоими категорически исключалось. Но с Васей меня связывали годы и годы, в день своей эмиграции, перед тем как обняться последний раз, он написал мне на книге: «Аркаша, ждем на всех меридианах», и вот пришлось выбирать: или один, или другой. Васе были отданы предвечерние и вечерние часы, Иосифу — ночь.

Аксенов приехал на конгресс для участия в философской дискуссии на тему, которая в приблизительном переводе звучала так: «Что есть я?» Ряд крупных прозаиков, эссеистов и мыслителей из разных стран представили свои доклады с разным взглядом на природу самопознания. Доклад Аксенова, посвященный вроде бы скучной и умозрительной проблеме, то и дело, в отличие от докладов других участников, прерывался гомерическим хохотом битком набитого зала: верный себе, Вася в любую мудрость вносил долю необходимого юмора, от чего она становилась и глубже, и человечней. Доклад его под названием «Крылатое вымирающее» с моим предисловием был потом опубликован в «Литературной газете».

Не помню, где и когда мы с ним познакомились, но первое по времени мое воспоминание относится приблизительно к шестьдесят третьему году: мы оба оказались той зимой в писательском доме творчества в Дубултах и жил и в одном и том же Охотничьем домике, на втором этаже, дверь в дверь. Когда бы я ни просыпался, сквозь дверную щель в комнате Васи был виден электрический свет, и оттуда доносились очень тихие звуки музыки: транзистор (редкость для того времени) помогал ему работать. Утром никаких признаков ночного бдения заметить было нельзя. Его феноменальная работоспособность совершенно не мешала ему жить полнокровно и весело: он не лишал себя ни дружеских возлияний прямо за письменным столом, ни выхода в свет.

По соседству, в Майори, на втором этаже ресторана, тапер Володя пел надтреснутым голосом так называемые кабацкие романсы, будто бы на слова Есенина, частично подлинные, но дополненные каким-то «соавтором»-пошляком: «И уже не девушкой ты придешь домой, а усталой женщиной с грустью и тоской». Почему-то Вася любил слушать Володю, а тому льстило внимание знаменитости — он очень старался, постоянно обогащал свой репертуар: что ни новый романс, то еще более махровая пошлость. Но какой-то шарм в этом тапере действительно был.

После одиннадцати ресторан закрывался для публики, оставались только свои. Мы несколько раз бывали там после одиннадцати, причем в очень разном составе — таком, который сегодня и представить себе невозможно: например, к Толе Гладилину и Алле Гербер подключался бывало и Станислав Куняев со своим тогдашним приятелем Мулей Дмитриевым, редактором, работавшим в журнале «Знамя», — симпатягой и выпивохой. Володя, утомившись от песен, переходил на танцевальные ритмы, старенькое пианино дрожало от ударов его натруженных пальцев, Алла, сбросив мешавшие ей сапоги и оставшись в чулках, откалывала лихие коленца, с ней соперничали то Вася, то Стасик, то оба вместе. Никаких признаков того, что случится потом, заметить было нельзя.

Вена девяносто первого была лишена своего обычного очарования: стоял очень холодный, ветреный ноябрь. Это не мешало нам совершать неторопливые и длительные прогулки по вечернему Рингу, отогреваться в кондитерских и снова кружить вдоль дворцов и соборов. Я делился с Аксеновым своими впечатлениями от тех книг, которые он написал, покинув Россию, то есть за полных одиннадцать лет. Не скрыл, что больше всего мне по душе его «Бумажный пейзаж». «Мне тоже», — признался сам автор.

В этой повести действуют, среди прочих, два героя: Кобяев и Куненко — близнецы-гибриды, составленные из двух, попортивших Аксенову кровушку литературных чиновников. В пору особо свирепых гонений на Васю Кунаев был рабочим секретарем московской писательской организации, а Кобенко — оргсекретарем. Выписаны они в повести вполне беззлобно. Просто — смешно. Но, как известно, смех убивает.