Моя жизнь в жизни. Том 2 - [169]

И вот — Сантьяго… Датский центр распространил среди делегатов переведенные на английский фрагменты печатных выступлений Пулатова в российской прессе погромного направления. В том числе и выступления поистине ошеломительного: о создании единого фронта православия и мусульманства против католицизма и сионизма, против тех, «кто не имеет своей Родины, не имеет языка совести, кто из поколение в поколение из одной страны в другую переезжая, все только разрушает». И я — в зале. Единственный представитель Русского центра, под поручительство которого пулатовский был принят. Слушаю отчет секретариата: оказывается, больше половины опрошенных «членов» Среднеазиатского центра даже понятия не имели о том, что они в него входят, сам же «центр» в лице своего президента (никого другого в этом «центре» фактически нет) располагался не в государствах Центральной Азии, а в Москве, в кабинете, который раньше занимали Фадеев и Марков!

Тот же Дьердь Конрад с язвительным почтением вызвал меня на трибуну, напомнил о страстной речи, которую я произнес в Париже, аттестуя Пулатова как талантливого писателя и истинного демократа, и попросил дать объяснение. Но какое объяснение мог я дать? Что другое сказать, кроме как принести извинения и выразить готовность принять любое наказание, которое я заслужил?

Роспуск фантома — не существующего центра, созданного при помощи фальсификации (заявки с поддельными подписями), — был предрешен. Но Пулатова принимали в ПЕН персонально! Исключение из ПЕНа — прерогатива национальных центров, а этого товарища даже некому исключать, ибо центр, в котором он состоял, вовсе не центр, а просто мираж. Такая вот возникла проблемка…

Международный конгресс — высший орган ассоциации, и он принял решение, которое можно было бы назвать беспрецедентным. Было бы — да нельзя! Единственный прецедент все же имел место.

В 1933 году на конгрессе в Дубровнике из ПЕНа исключили группу немецких писателей. Кстати, даже они, прогитлеровские литераторы, не осмелились выступить устно или в печати с расистскими или шовинистическими декларациями. Их вина состояла «всего лишь» в том, что они отказались поддержать резолюцию, осуждавшую печально знаменитое сожжение книг на улицах и площадях Берлина в мае того же года. Даже против не голосовали — «всего лишь» воздержались. И были за это изгнаны. А Пулатов печатно предложил натравить две конфессии против двух других! В ответ на запрос международного секретариата ответил, что от слов своих не отказывается и извиняться не собирается.

Конгресс единогласно принял резолюцию, внесенную совместно датским, английским, австрийским, польским, румынским, французским и шведским центрами. Про «публичные высказывания» Пулатова в ней было сказано, что те носят «откровенно расистский характер», что они «оскорбительны по отношению к отдельным религиям, к Международному ПЕНу, к другим национальным центрам и их членам».

Конгресс признал «дальнейшее членство Тимура Пулатова в Международном ПЕНе невозможным из-за грубого попрания им основополагающих принципов Хартии всемирной писательской организаций» и не только исключил из ПЕНа, но и на будущее запретил прием его в свои ряды всем национальным ПЕН-центрам.

Для любого литератора, не растерявшего остатки совести, это было бы немыслимым, несмываемым позором на всю жизнь. Для Пулатова стало предметом гордости, примирившим с той компанией патриотов, которая еще совсем недавно обзывала его басмачом и публично сжигала чучело «басмача» во дворе писательского особняка на Поварской. Знал, чем гордиться!

Не пройдет и нескольких лет, как одна вполне интеллектуальная, серьезная, отнюдь не погромная и весьма авторитетная газета поздравит его с юбилеем, ни словом не обмолвившись о позорном изгнании из международного ПЕНа за призыв к разобщению и взаимной ненависти, но зато отметив, как «много он сделал для консолидации писателей, укрепления и развития дружеских деловых контактов между литераторами ближнего и дальнего зарубежья». И почтительно перечислит все премии-миражи, которыми увенчали этого «академика Международной славянской академии» его товарищи по общему славному делу.

Раньше говорили про закон, что он — дышло. Теперь дышлом стали слова — их можно поворачивать в любую сторону, произвольно наполняя любым содержанием. Даже таким, которое прямо противоположно буквальному и, казалось, вполне однозначному смыслу.

Свою миссию в Русском ПЕНе я видел прежде всего в том, чтобы его обошла стороной мания склок и скандалов, которыми сопровождался распад Советского Союза и, как неизбежное следствие этого, распад некогда единых и сильных творческих союзов. В ряду этих союзов участь писательского, пожалуй, особенно печальна. Он был самым идеологизированным из всех, самым непрофессиональным (добрых две трети его членов собственно к литературе имели весьма отдаленное отношение) и наиболее склонным к групповщине, к ожесточенной внутренней конфронтации. Еще в советские времена здесь созрели и фактически организационно оформились так называемые патриотические кланы, приверженцы этнической чистоты, противопоставившие «русских писателей» писателям «русскоязычным». Графоманы, щедро обласканные привилегиями за верность идеологическим установкам, причисляли себя к большевистской гвардии и были по-своему правы: никакая другая власть не потерпела бы полуграмотных дармоедов, да еще в таком непомерном количестве. Крах коммунизма был личной трагедией для всей этой публики: пришлось зарабатывать на жизнь, а зарабатывать она не умела, общественно полезным, подлежащим справедливой оплате трудом не занималась. Все то, что им обеспечивало безбедную жизнь, никому больше не было нужно: пропагандистскую жвачку перестали издавать за отсутствием спроса, а система принудительного библиотечного комплектования скончалась вместе с режимом, ее породившим.