Моя жизнь - [39]

Все эти воспоминания придали несколько грустный оттенок нашей кипучей языческой радости. Город все еще сохранял трагическую атмосферу знаменитой картины Делакруа «La Sortie de Missolonghi»[60], когда почти все жители – мужчины, женщины и дети – были перебиты во время своей отчаянной попытки прорваться через ряды турок.

Байрон умер в Миссолонги в апреле 1824 года. А два года спустя, тоже в апреле, почти в годовщину смерти Байрона, эти мученики последовали в царство призраков за ним, за человеком, готовым всем пожертвовать ради их освобождения. Есть ли что-нибудь более трогательное, чем смерть Байрона в этом мужественном городе Миссолонги? Его сердце покоится среди тех мучеников, которые погибли ради того, чтобы весь мир мог снова познать бессмертную красоту Эллады. Так как любое мученичество плодотворно. С сердцами переполненными скорбью и со слезами на глазах покинули мы Миссолонги, и с борта маленького пароходика, направлявшегося в Патрас, следили мы, как в угасающем свете дня город исчезал вдали.

В Патрасе нам предстояло принять трудное решение – определить, что же нас больше привлекает: Олимпия или Афины, но страстное, нетерпеливое желание увидеть Парфенон взяло верх, и мы сели на поезд до Афин. Поезд быстро мчался по сверкающей Элладе. Мы мельком увидели Олимп с покрытой снегом вершиной. В следующее мгновение мы оказались в окружении извивающихся, танцующих нимф и гамадриад[61] оливковых рощ. Наш восторг не знал границ. Порой наши эмоции были столь неистовыми, что находили выход только в объятиях со слезами на глазах. Флегматичные крестьяне на маленьких станциях смотрели на нас с удивлением. Они, наверное, считали нас пьяными или безумными. Тогда как мы просто пребывали в приподнятом состоянии в поисках высочайшей и ярчайшей мудрости – голубых глаз Афины.

В тот же вечер мы прибыли в увенчанные фиалками Афины и на рассвете с дрожащими руками и ногами, с бьющимся сердцем, чуть не падая в обморок от преклонения, поднимались по ступеням ее храма. Пока мы поднимались, мне казалось, будто вся моя прежняя жизнь спала с меня, словно шутовской наряд; будто я никогда прежде не жила, будто я впервые родилась при этом глубоком вздохе и первом пристальном взгляде на эту красоту.

Солнце вставало из-за горы Пентеликон, открывая ее изумительную ясность и великолепие ее мраморных сторон, сверкающих на солнце. Мы поднялись на последнюю ступеньку пропилей и устремили взоры на храм, сияющий в утреннем свете. В едином порыве мы молчали, немного отстранившись друг от друга, так как пред нами предстала священная красота, которую невозможно было выразить словами. Она вселила какой-то странный ужас в наши сердца. Никаких криков или объятий. Каждый из нас нашел свое место, где оставался часами, погрузившись в созерцание, из которого мы вышли ослабевшими и потрясенными.

Мы были теперь все вместе, мать и четверо детей, и решили, что клан Дункан вполне самодостаточен, а посторонние люди только уводят нас в сторону от наших идеалов. К тому же, созерцая Парфенон, нам казалось, будто мы достигли высшего совершенства. Мы задавали себе вопрос, зачем нам покидать Грецию, если мы нашли в Афинах все, что удовлетворяет наше эстетическое чувство. Кто-то может удивиться, почему я, после выпавшего на мою долю успеха и после своей пламенной интерлюдии в Будапеште, не имела абсолютно никакого желания возвращаться ни к тому ни к другому. Дело в том, что, пускаясь в это паломничество, я не думала ни о славе, ни о деньгах. Это было исключительно духовное паломничество, и мне казалось, будто духовное начало, к которому я стремилась, заключалось в невидимой богине Афине, по-прежнему обитавшей в развалинах Парфенона. Итак, мы решили, что семья Дункан останется в Афинах навсегда и выстроит здесь свой храм.

После выступлений в Берлине на моем счете в банке хранилась сумма, которая мне казалась неисчерпаемой, и мы принялись искать подходящее место для нашего храма. Единственным из нас, кто не испытывал абсолютного счастья, был Огастин. Он о чем-то подолгу размышлял и, наконец, признался, что очень тоскует по жене и ребенку. Мы сочли это малодушием с его стороны, но согласились, что, поскольку он уже женат и имеет ребенка, нам ничего больше не остается, как послать за ними.

Приехала его жена с маленькой девочкой. Она была модно разодета и носила туфли на каблуках в стиле Людовика V. Мы неодобрительно смотрели на ее каблуки, так как сами уже перешли на сандалии, чтобы не осквернить белый мраморный пол Парфенона. Но она решительно отказалась носить сандалии. Что же касается нас, мы сочли, что даже одежда времен Директории, которую носила я, а также бриджи, отложные воротнички и развевающиеся галстуки Реймонда – все это представляет собой вырождающуюся одежду и мы должны вернуться к тунике древних греков, что мы и сделали, к вящему изумлению современных греков.

Обрядившись в туники, хламиды и пеплумы и повязав волосы узкими повязками, мы отправились на поиски места для храма, обследовали Колонос, Фалирон и все долины Аттики, но не могли найти ничего достойного нашего храма. Наконец, однажды, направляясь к Гиметту, где находятся ульи, из которых получают знаменитый мед, мы пересекали какую-то возвышенность, и Реймонд, внезапно положив посох на землю, закричал: «Посмотрите, мы на одном уровне с Акрополем!» И действительно, посмотрев на запад, мы увидели храм Афины поразительно близко, хотя на самом деле находились в четырех километрах от него.