Моя жизнь - [25]

Впоследствии, когда с робким и виноватым видом вновь объявился Андре, я часами занимала его своими рассуждениями об искусстве танца и о новой школе человеческого движения, и, должна признаться, он никогда не показывал, что устал или ему наскучили мои разговоры, но терпеливо и сочувственно слушал, пока я объясняла ему каждое изобретенное мною движение. Я тогда мечтала найти первоисточник, из которого родится серия движений, не определяемых моей волей, но как неосознанная реакция на первоначальное движение. Я развила это движение в серию различных вариаций на разные темы, – так, например, за первоначальным движением страха следует естественная реакция, рожденная первоначальной эмоцией, или печаль, из которой проистекает танец-плач, или движение любви, раскрывая которое, словно лепестки цветка, танцовщик будет струиться как благоухание.

Эти танцы создавались без музыки, но, казалось, рождались сами собой из ритма какой-то неслышимой мелодии. С помощью этих набросков я прежде всего попыталась выразить прелюдии Шопена. Я также познакомилась с музыкой Глюка. Моя мать никогда не уставала играть мне и порой повторяла целую партитуру «Орфея» снова и снова, до тех пор пока в окне студии не появлялась заря.

Окно было высоким, во весь потолок, без занавесок, так что, поднимая глаза, она всегда видела небо, звезды, луну, хотя иногда, когда лил дождь, струйки проливались на пол, так как верхние окна студий редко бывают водонепроницаемыми, к тому же зимой в студии было ужасно холодно и полно сквозняков, а летом мы поджаривались на солнце, а так как комната было только одна, это порой препятствовало нашим разнообразным занятиям. Но юность эластична и пренебрегает неудобствами, а моя мать представляла собой настоящего ангела жертвенности и самоотречения и жаждала только одного – быть полезной в моей работе.

В то время общепризнанной королевой общества была графиня Грефюль. Я получила приглашение танцевать в ее гостиной, где собиралось фешенебельное общество, включая всех парижских знаменитостей. Графиня пригласила меня как актрису, возродившую греческое искусство, но сама она находилась скорее под влиянием «Афродиты» Пьера Луи и его «Песен Билитис», тогда как я представляла дорические колонны и фронтоны Парфенона, какими они выглядят при холодном свете Британского музея.

Графиня воздвигла в своей гостиной небольшую сцену с решеткой на заднем плане, в каждое отверстие решетки была вставлена красная роза. Подобный фон из красных роз абсолютно не гармонировал с простотой моей туники и религиозной сущностью моего танца, так как, хотя я тогда уже прочитала «Песни Билитис» Пьера Луи, «Метаморфозы» Овидия и песни Сафо, чувственный смысл этих произведений совершенно ускользал от меня, и это доказывает, что нет необходимости подвергать цензуре литературу для молодежи. То, что человек не испытал на собственном опыте, он никогда не поймет, увидев напечатанным.

Во всяком случае, я представляла собой продукт американского пуританства, возможно, благодаря крови моих дедушки и бабушки, пионеров, которые в 1849 году пересекли Великие Равнины в крытом фургоне, прорубая себе дорогу сквозь девственные леса, перебираясь через Скалистые горы и горящие долины, стараясь держаться на расстоянии, но при необходимости вступая в схватку с ордами враждебно настроенных индейцев, а может, виной тому шотландская кровь моего отца – во всяком случае, американская земля сформировала меня, как и большинство молодежи, мистиком, пуританкой, стремящейся скорее к героическим, чем к чувственным проявлениям. И полагаю, большинство американских художников отлито по подобному шаблону. Уолт Уитмен, несмотря на то что его произведения были когда-то запрещены и классифицировались как неподходящая литература, поскольку в них прославлялись телесные наслаждения, в глубине души оставался пуританином, так же как и большинство наших писателей, скульпторов и художников.

Может, это огромная необработанная земля Америки или обширные открытые, продуваемые ветрами пространства или же тень Авраама Линкольна нависает над нами в отличие от чувственного французского искусства? Кто-то может предположить, что тенденция американского образования способна низвести чувства почти до нуля. Подлинный американец не охотник за золотом и не любитель денег, как определяет его легенда, но скорее идеалист и мистик. Я ни в коей мере не утверждаю, будто американец лишен чувств. Напротив, англосаксы в целом или американцы с частицей кельтской крови, когда дело доходит до критического момента, бывают более пылкими, чем итальянцы, более чувственными, чем французы, больше способны на безрассудства, чем русские. Но традиции раннего воспитания поместили его темперамент за железную стену, заморозили, и подобные проявления происходят, только когда какой-либо экстраординарный случай прорывается сквозь его сдержанность. Можно даже сказать, что англосаксы и кельты из всех национальностей – самые страстные любовники. Мне встречались такие персонажи, которые ложились в постель в двух пижамах: в шелковой ради нежного прикосновения к коже и в шерстяной для тепла с «Таймс» и «Ланцет» и с курительной трубкой из корня эрики, но внезапно превращались в настоящих сатиров, способных перещеголять древнегреческих, и разражались таким вулканом страстей, который мог заставить трепетать итальянца целую неделю!