Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика - [67]

Так выглядит у Полякова церковная тема…

Есть в мире «острый галльский смысл», а есть и здравый русский смысл. Как бы ни было враждебно этому смыслу наше смутное время, он никуда не денется. Этот смысл продолжает жить и в людях, и в русской истории, и в Церкви, и, конечно, в литературе. Юрий Поляков один из тех, кто может нам это гарантировать.

Можно ли назвать Полякова православным писателем? Если иметь в виду формальную внутрицеховую специализацию, то, вероятно, нет: тематика его прозы гораздо шире. Аналогичным образом и Михаил Булгаков, наверное, не попал бы в цех фантастов. Но Юрий Поляков, безусловно, является православным человеком, и это накладывает отпечаток на его литературную идентичность.

Православное мироощущение определяет систему координат его литературного замысла, который вмещает в себя и милость к падшим, и сочувствие к униженным и оскорблённым, и особого рода нравственную критичность.

В конце концов, это и есть, наверное, самое важное. То, что русский писатель является православным не в силу «специализации», а просто по умолчанию.

2014 г.

Павел Басинский Юрий Поляков: Небеса для падших 3

Пять лучших вещей Полякова: «Козлёнок в молоке», «Замыслил я побег…», «Небо падших», «Демгородок» и «Парижская любовь Кости Гуманкова». Эта золотая пятёрка, как мне кажется, является своего рода визитной карточкой писателя. В целом же феномен Юрия Полякова всегда представлялся мне ясным и простым, как полёт надёжного международного авиалайнера. Пункт приземления хорошо известен и командиру корабля, и его пассажирам. Все системы проверены на земле и отлично работают, а несколько степеней защиты самолёта, разработанного профессиональными конструкторами, позволяют почти не сомневаться в том, что катастрофы не будет. Топлива закачано ровно столько, чтобы, тяжело поднявшись в воздух, небесная машина с уже пустыми баками мягко коснулась своими вовремя выпущенными шасси бетонной полосы там, где это и положено, с точностью до десятка метров. И вообще: самолёт летит на автопилоте, командир потягивает кофе и на грани фола шутит со стюардессами. А теперь представьте себе, что они забыли отключить связь с салоном, и весь этот разговор, хохоча, слушают ещё и пассажиры.

Вот таким мне виделся когда-то Поляков. Точная сбалансированность творческой беззаботности и ответственности. Каждая вещь жёстко структурно выверена, но не настолько, чтобы герои оказались жертвами этой структуры, «богами из машины», появляющимися в нужном месте и с нужными словами. Нет, его герои живут, дышат и говорят индивидуальным языком. А ниточки, связующие их с автором, столь тонки и прозрачны, что кажутся обрезанными. Между автором и героями установлены приятельски-уважительные отношения, которые сразу же подкупают читателя, ненасильственно вовлекаемого в разговорчивую компанию. В отличие от большинства тягомотных опусов современных прозаиков, вспоминающих о необходимости диалога в художественной прозе на пятнадцатой примерно странице текста, а до этого насилующих зажатого в угол читателя полуторастраничными предложениями, в синтаксической схеме которых не разобрался бы и Розенталь, проза Полякова очень разговорчива и даже по-хорошему болтлива.

Кстати, о болтливости.

Поляков написал только два романа, в то время как некоторые прозаики моложе его имеют в своём активе по пять-шесть. Но беда в том, что все эти романы имени Букера не имеют к жанру романа ни малейшего отношения, оставаясь просто более или менее большими текстами с более или менее очевидными художественными достоинствами. Подлинный роман, как гениально открыл М.М. Бахтин, невозможен без многоголосья, втягивающего в себя автора как равноправную единицу диалогов и только потом вовлекающего в свой «разговорчивый» космос ещё и читателя, который поневоле становится соавтором произведения. Роман, «о себе», «из себя», «собою» написанный, – это такой же эстетический ужас, как длинная очередь исключительно за туалетной бумагой.

«Беда, что скучен твой роман…» – писал Пушкин в эпиграмме на Булгарина, автора далеко не самого худшего романа ХIХ века «Иван Выжигин» (потом Пушкин отзывался об этом первом серьёзном русском романе куда более уважительно). Роман Булгарина помимо дурного литературного языка страдает описательностью и авторским моральным нажимом на читателя. Но главное: все его герои, от столичных аристократов до степных кочевников, говорят одним языком. «…Возьмись-ка за целый роман – и пиши его со всею свободою разговора или письма, иначе всё будет слог сбиваться на Коцебятину4», – советовал Пушкин А.А. Бестужеву в письме 1825 года. И, наконец, в письме ему же высказался наиболее ёмко и точно: «Роман требует болтовни».

Итак, «лёгкость пера необыкновенная». Она, впрочем (и это знает любой профессионально пишущий человек), достигается огромным трудом и многолетней тренировкой стиля, которая, собственно, и называется мастерством. Это когда рука поставлена настолько уверенно, что можешь позволить себе что-то ещё, некий художественный каприз, скрытую многозначительность и даже фирменную самопародию на собственные прежние вещи, чем всегда баловались подлинные мастера.