Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика - [50]

Что вообще такое писатель-урбанист? Есть ли это естественная категория для авторов-горожан, стремящихся писать о том, что они могут наблюдать воочию? Чего в этом больше: убеждённости в правильности координат или боязни провалиться, описывая то, о чём знаешь лишь понаслышке? Сам Юрий Поляков отмечает, что по рождению он москвич и для него намного естественней помещать своих героев в московские обстоятельства, нежели в какие-либо иные. Конечно, с авторской точкой зрения не поспоришь, но я осмелюсь предположить, что в этом поляковском высказывании только малюсенькая верхняя часть его личного московского айсберга. Сравнение с айсбергом не случайно. Москва – холодный город. Не промозглый, как иные города русского северо-запада, а именно холодный. В этом холоде – его гордость, его воспитание, его порода, его нежелание открывать сразу своё неоспоримое очарование. И прежде чем найти ему место среди слов, создать из лексических конструкций ему достойную оправу, надобно его растопить и расположить его к себе. И это касается не только проникновения города в текст, но и в жизнь каждого москвича – потенциального литературного героя. Ведь как только взрослеющий городской подросток или же приехавший покорять первопрестольную юнец погружаются в московские уличные водовороты и омуты, столица начинает болезненно царапаться в их души и тела, пока не разроет себе то место, на которое рассчитывала. А там уже – приживётся или не приживётся, состоится ли резонанс или выйдет болезненный визг, любовь получится или ненависть! Всяко бывает… В огромной, многоплановой, многонаселённой чувствами и персонажами московской стране прозы Юрия Полякова описание и анализ этого увлекательного внутреннего священнодейства – как раз то, с чего стоит начать по ней увлекательную экскурсию.

Большинство героев Полякова – уроженцы имперской столицы. И когда бы по воле автора ни заставал их читатель, в какой бы возрастной поре и состоянии, ему всегда разрешат подглядеть за тем, как город вселялся в человека, как формировал его и чем это кончилось.

Вот фрагмент романа «Замыслил я побег…»:

С этого дня Башмаков уже почти не открывал учебников (что привело впоследствии к позорному провалу на первом же экзамене), а если и открывал, то книжная мудрость проплывала мимо, как серый сигаретный дым, в котором угадывались лучисто-шальные Оксанины глаза. Натомившись и натосковавшись за целый день ожидания до ломоты в теле, Башмаков мчался на Красную Пресню, покупал эскимо и ждал возле проходной «Трёхгорки». В нескончаемом потоке ткачих он выискивал глазами Оксану, и когда наконец находил, то испытывал совершенно несказанное чувство. Ближе всего, но тем не менее плоско и приблизительно это чувство обозначается замызганным словом «счастье».

– Мороженое купил? – спрашивала Оксана. Он молча вынимал из-за спины эскимо.

– Устала как собака, – доверительно сообщала она и слизывала сразу полмороженого. – Куда пойдём?

– Может, в Сокольники? – предлагал Башмаков, сладко мертвея от предчувствия долгих поцелуев в пустых аллеях.

– Нет, сначала надо где-нибудь глаза пронести!

«Пронести глаза» означало пошляться по магазинам – ГУМу, ЦУМу или калининским стекляшкам, поглазеть на товары, которых тогда, кстати, было ещё довольно много, прицениться и, конечно, ничего не купить. Башмакову родители выдавали на всё про всё полтинник в день, а Оксана ползарплаты отправляла матери и младшим братьям в Тулу или сама ехала туда с сумками, набитыми мясом, колбасой, фруктами и сладостями. Оксанин отец пять лет назад завербовался на Север – подзаработать, и его буквально через месяц зарезал в драке расконвоированный зэк.

Как тонко здесь вплетён город в трогательную канву юношеской любви! Причём вплетён не намёками, а целым сонмом конкретных деталей и мест. Понятно, что герой навсегда запомнит Красную Пресню с её Трёхгоркой как мекку щемящего ожидания, Сокольники – как территорию, где можно избавиться от стеснения, а стекляшки Калининского – как пока ещё прикрытые ворота в возможную будущую серьёзную и обеспеченную жизнь. Уверен, что все три упоминаемых района выбраны не случайно. Каждый из них обладает особой московской сакральностью. Красная Пресня – это родина бунта, кровавое подбрюшье центра, вечное сплетение живой истории и живой жизни; Сокольники – наглядное подтверждение заложенной в Москву привольной парковости, смелой идеи пригорода в городе, своеобразной столичной изюминки; Калининский проспект (Новый Арбат) – это воплощение советского модерна, олицетворение вечного городского обновления, прямая дорога на Кремль и начало дороги на Запад. И вот всё это значимое, и при этом не выпирающее, тайно-протяжённое входит в героя, романтизируется, крепнет, насыщает обычную житейскую историю первой влюблённости урбанистической легендарностью, делает из частной общей, узнаваемой, а впоследствии уже чуть ли не личной для всякого читателя. Теми же маршрутами пробавлялась не одна московская история, далеко не одна… И сколько ещё их повторится на тех же улицах и проспектах…

Я положил трубку. Но душа уже опустела. Мне даже показалось, что на полу валяются дохлые бабочки, похожие на разбросанную колоду порнографических карт. Такую же колоду я выменял в седьмом классе за японскую шариковую ручку, которую подарил мне один соискатель; ему моя мама печатала диссертацию. Кажется, у них что-то было… Во всяком случае, столько денег на кино и мороженое мне не давали ни до, ни после… Защитившись, соискатель исчез, уехал в свой город, а постоянные заказчики ещё несколько месяцев интеллигентно удивлялись, что, такая обычно аккуратная и внимательная, мама сажает одну опечатку на другую.