Моя вина - [9]
Удалось ли ему собрать какие-нибудь значительные сведения? Ах, да он и сам не знает. Надо надеяться. К тому же от того, что постепенно открывалось ему, он испытывал все большую растерянность.
Но довольно. Уж не подумал ли я, что он и впрямь сочувствует этим нацистам? Большинство из них народ такого свойства, что если б их удалить с лица земли, она б вздохнула с облегчением.
Грубые, бездушные — большинство, во всяком случае. Свихнувшиеся, опустившиеся до такой степени, что иногда, бывало, спрашиваешь себя: неужели же они когда-то были детьми, играли, и плакали, и кому-то протягивали ручки, гладили собак, и кошек, и барашков, весной смотрели на трясогузку, восхищались ее красотой?.. Неужели ж они когда-то впервые влюблялись, страдали, и плакали, и думали: «Я счастлив! Я хочу обнять весь мир!»?
Но нет. Уж этого-то они наверняка не переживали, во всяком случае, большинство. Слишком они закоснели. Так закоснели, что часто удивляться приходилось: да были ли они хоть когда-то людьми? И он, бывало, спрашивал себя: не больна ли вся нация, раз могла она произвести подобные отродья?
Но они сентиментальны. Стоит им опрокинуть рюмочку-другую — ах, какие они становятся тогда бедненькие, непонятые…
И они очень интересовались страхованием. Многие. Естественно, никогда ведь не знаешь…
Как правило, в каждой семье были один-двое не принадлежавших к партии. Можно им застраховаться? Хорошо бы устроить тайное страхование. Это можно?
И получить деньги после войны. Так, чтоб если победит, кто надо, деньги пошли б к самому господину Н. Н., а если победят другие — деньги бы получила жена? Или сын?
Каких только он не наслушался вопросов, свидетельствующих об определенном нравственном уровне… Ну и вот. Случалось, они разговорятся. Эдак вечерком. Случалось, они похвалялись своими подвигами, так что удивляться приходилось, что эти-то существа именуют себя людьми.
Но вовсе не это его мучило. Это, собственно говоря, было одно удовольствие. Даже полезно — укрепляло веру в людей, конечно, не в этих, так называемых, — в других…
А потом началось… Сидишь, например, в каком-нибудь захолустье, живешь в паршивой гостинице, за несколько дней устроишь одну-две страховки — да, случалось, люди страховались. Только большинство этих страховок со временем окажутся недействительными. Ну и…
Да, так вот, бывало, к нему в гостиницу крадучись, тайком приходили — или подлавливали на улице вечером — люди, не принадлежавшие партии. Отнюдь не принадлежавшие. Порядочные люди, добрые норвежцы… Крестьяне, оплот народа! Ну, иногда и городские… Чем горожанин хуже? Тоже народный оплот.
Оплот, правда, слегка подгнивший, но что поделать! О, конечно же, подгнившие-то к нему и шли…
Приходили, словно Никодим к Иисусу[1] в ночи, и выспрашивали так осторожно, так тонко сворачивали на страхование… Все они, разумеется, были люди зажиточные, даже более того. И бумаги, конечно, в полном порядке. Да, они предоставляли немцам все, что немцам требовалось. Возможно, они прямо или косвенно играли им на руку — лес, доски, продукты и прочее. Но крестьянину ведь тоже жить надо! Нет разве? И норвежцев они тоже снабжали товарами. Ну да, по ценам черного рынка, но ведь времена-то какие! Опять-таки — разве крестьянину самому не надо жить? Столько лет мыкались — неужели ж нельзя немного развернуться, когда есть возможность? А то бы все паршивой немчуре досталось, эти-то своего не упустят.
Нет, чего уж там, говорил такой Никодим — его не собьешь, он знает: никого не обидел, всем по справедливости досталось. И с новым ленсманом[2], которого поставили нацисты (вообще-то он малый неплохой, хоть и отправил каких-то там учителей на север и кое-кто из них поумирал, но ведь он человек подневольный: что начальство велит, то и делает). Но он, Никодим, с этим самым ленсманом никакого дела не имел, кругом чист. Вот только б свои чего не наболтали. Он ведь честный норвежец: когда собирали на жизнь пастору, что объявил забастовку, — и до чего люди не додумаются! — он дал не одну крону. Неужели это опасно? Неужели ж этим, которые собирали, нельзя верить? Неужели, если их схватят и припрут к стенке, они выдадут имена? Ведешь себя как честный норвежец, а потом за это же и расплачиваться? Ну куда это годится? Но ничего, коли так, теперь, заявись к нему только побирушка (побирушка — иначе не назовешь), он погонит его палкой.
Денежки ваши вам выплатятся сполна, говорят, и сторицей выплатятся, как только вернется король. Да ведь это если он вернется. А то — пиши пропало. И так всегда — крестьянин на всем теряет, а кто ему возместит?
Ну, а если, допытывался такой господин Никодим, ну а если победит этот сброд — Гитлер и его банда, — что тогда? И дружки и соседи — все могут наклеветать! На ком-нибудь отыграться-то ведь надо!
Так что вот, вреда от этого никому не будет, никто не будет в обиде, если он подпишет страховочку на жену на случай, если стрясется беда и… словом, если стрясется беда.
Разумеется, никто из них не распространялся столь откровенно, пояснил Индрегор. Слишком они осторожны. Его самого ведь принимали за подмоченного, а один подмоченный на другого не очень-то полагается. Но у него были свои нелегальные связи — другая часть его работы, — и они помогали дополнить картину.
Эту книгу на родине известного норвежского прозаика справедливо считают вершиной его творчества.Остродраматические события романа относятся к прошлому веку. В глухое селение приезжает незаурядный, сильный, смелый человек Ховард Ермюннсен. Его мечта — раскрепостить батраков, сделать их свободными. Но косная деревня не принимает «чужака» и стремится избавиться от него. Сложные взаимоотношения Ховарда с женой и падчерицей позволяют его врагам несправедливо обвинить Ховарда в тяжком преступлении…
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.