Моя сберегательная книжка - [6]

О первом пятилетнем плане в ту пору говорили едва ли не в каждом доме, слово "пятилетка" прочно врезалось в мою память, но с беспечностью девятилетнего человека я не задумывался над его значением. Оно входило в мое детское сознание не четкими крылатыми определениями, а конкретными, на глазах свершаемыми событиями.

После переезда из Никулина мы временно поселились на частной квартире. Однажды, гуляя вечером, мы с отцом и с матерью прошли через все село, миновали лесозавод и вышли в поле. Неподвижно стояла по обеим сторопам дороги красная, под закатными лучами, рожь, впереди синел окутанный вечерней дымкой сосновый бор, - Вот тут мы будем жить, - неожиданно сказал отец.

Опустив левую руку на мою голову, он широко, похозяйски поводил правой и говорил одно удивительней другого.

- Здесь поставим дома, там будет контора. Прямо у кустов - конюшни. А здесь вот магазин построим...

Я смотрел на отца, как на волшебника. Тихонечко шумели ржаные колосья, во всем поле, кроме нас троих, не было ни души, а в щедром детском воображении здесь уже высился едва ли не город...

Месяц спустя я шел через это поле со своими дружками Сашкой Сухаревым и Ленькой Кондрашиным с берестяными полными земляникой кузовками и вдохновенно повторил им рассказ отца.

- Ну да, ври! - подняли они меня на смех.

- Будет, будет! - горячо уверял я.

- Будет, когда рак свистнет!

Этот "свистящий рак", как крайняя, вероятно, степень неверия, обидел меня чуть не до слез...

Примерно со средины августа, когда рожь на бугре за селом скосили, я повадился ходить туда чуть ли не каждый день - то с отцом, то с ребятами, а потом, освоившись, и самостоятельно. Прямо по рыжей колючей стерне на длинных роспусках сюда везли из леса бревна; у кустов, как и говорил отец, поднимались стены двух огромных конюшен для будущего конного обоза. Звонко стучали топоры, пахло дегтем от колес и сырым деревом; по вечерам, слизывая золотую щепу, взмывало малиновое пламя костра - плотники варили ужин.

Наша квартира превращалась по вечерам в своеобразный штаб. Вместо слова "лесничество" в разговоре теперь то и дело мелькало новое название "учлеспромхоз"; о чем-то азартно спорили; отец выдавал под расписку пачки денег командированным в районы для закупки лошадей и неизменно предупреждал об осторожности.

В округе в ту пору было неспокойно: развертывалась коллективизация, то в одном селе, то в другом кулачье хваталось за обрезы. Хорошо помню, как прервалось одно такое вечернее совещание на дому тревожным возгласом:

пожар! Все, кто был в комнате, в том числе, конечно, и я, выбежали на крыльцо. В темной ночи, заняв почти полнеба, стояло зловещее неподвижное зарево. Утром стало известно: в соседнем татарском селе Ахметлее кулаки подожгли дом председателя колхоза. Пожар слизнул сто восемьдесят дворов...

А поселок за селом рос, как на дрожжах. На месте недавнего поля стояли уже длинные деревянные бараки для рабочих, небольшой магазин, контора учлеспромхоза, столовая и, наконец, два жилых дома для специалистов такие же деревянные, барачного типа, но разделенные на квартиры, с коровниками и хозяйственными сараями. Под бугром, у небольшой речушки, в которой мы, ребятишки, обдирая о песок животы, ухитрялись купаться, появилась баня. Была она такая горячая, что при входе сразу захватывало дух; в огромных чанах круто клокотал кипяток. Поодаль от бани дымились трубы пекарни, высокий, голубоглазый великан Кулаков, прямо-таки горьковский Коновалов, месил пудовыми кулачищами тесто, потом ловко выбрасывал из черного зева печи огромные, как колеса, буханки...

Учлеспромхоз не только строился, но и одновременно делал свое главное дело - заготовлял и вывозил лес. На рассвете весь конный обоз - около двухсот пятидесяти лошадей - уходил со двора, к полудню, до самого вечера, мимо конторы, поскрипывая, тянулись роспуски с золотистыми, пахнувшими смолой бревнами...

В поселке теперь жило множество незнакомых людей.

По вечерам у жилых бараков звучали песни, играла гармошка; покрикивая, лихо крутились на турниках и трапениях, поставленных в центре поселка, молодые парни.

У меня, должно быть, был общительный, компанейский характер - сужу об этом по тому, что в те голы у меня завелось много новых "солидных" знакомств. Прожде всего, это, конечно, старший конюх Василий Долбяков, или, как его прозвали за мудрый сократовский лоб, Лобан. Он командовал лошадьми, с ним всегда можно было прокатиться и, еще заманчивее, самому поправить вожжами...

Объем работ в учлеспромхозе меж тем все увеличивался. В доме у нас теперь говорили не только о лесозаготовках и вывозе, но и о разработке торфа, сборе живицы; помню, как выездная редакция какой-то газеты буквально заполнила весь поселок маленькими, с носовой платок, листовками с крупным заголовком: "Даешь СК!"

"СК" означало синтетический каучук; сырьем для него служила заготовляемая в лесах кора бересклета.

Наконец, в поселке заговорили о строительстве собственного шпалорезного завода.

В Поспеловке появилась едва ли не самая колоритная, по крайней мере в моем представлении, фигура - инженер-строитель Лаубе.