Моя политическая биография - [38]

Я вынужден был мягко завуалировать перед нацболами призыв Дугина самосовершенствоваться. Я сказал, что партия — это не кружок совместного изучения литературы и искусства. Партия ставит перед собой задачи политические. Самосовершенствование не есть политическая задача. Никто не против вашего самосовершенствования, но занимайтесь им, что называется, в свободное от выполнения заданий партии время. Когда я это говорил, я заметил на лицах нескольких нацболов скептические улыбки.

Пока я бороздил пески Центральной Азии, агитировал народ на границе с Чечнёй, Мэрлин, оказывается, увёл души ребят. На следующий день ко мне явились Локотков, Охапкин, Хорс, очень взволнованные. «Эдуард Вениаминович, вы должны сказать ему, чтобы он извинился». — «Кому, за что?» — «Дугину. Он думает, что может нас безнаказанно унижать». — «В чём дело?» Они протянули мне «Лимонку», где в рубрике «Как надо понимать» — была отмечена короткая заметка «Как надо понимать бункерских нацболов, детей подземелья». Дугин излил свою желчь на попивающих пиво, играющих в шахматы, боксирующих обитателей Бункера, «бесполезных полудурков, которые ещё к тому же и не прочь взять то, что плохо лежит». «Почему вы относите это на свой счёт?» Они объяснили мне, что случились в жизни Бункера определённые события, о которых знают все партийцы, что у Дугина из кассы пропали какие-то 248, что ли, рублей, и он по этому поводу окрысился на Локоткова, Охапкина, Хорса и Дементьева. Что они требуют извинения, что Дугин высокомерно презирает всех, что у него мания величия и что такие отношения не могут существовать дальше.

С большой неохотой я позвонил Дугину. Он сразу стал называть меня «Эдуардом Вениаминовичем», что уже ничего хорошего не предвещало. «Эти люди — неадекватный человеческий материал, — сухо заявил Дугин. — Вместо того, чтобы быть благодарными за то, что их допустили в Историю, они хамят. Они недурно пристроились, воруют у меня деньги…» — «Саша, я не уверен, что именно они взяли ваши деньги. Ключ от Бункера есть и у электриков, и у сантехников. Потом, вы ведь знаете, что я был против того, чтобы в Бункере продавали что-либо, кроме газеты. Деньги непременно развращают личный состав». — «Ещё мне показали творение Тараса Рабко, в котором он призывает обманывать меня, торгуя моими книгами. Что за мерзкая раса прощелыг». — «Что за творение?» — «Ваш ученик Тарас в письменном виде рекомендует надувать меня, накручивая на каждую книжку «Геополитики» по 50 рублей. Он учит партийцев, как отнимать у моих детей молоко!» — «Саша, именно потому, чтобы не создавать подобных ситуаций, я и противился открытию торговли в Бункере».

Мы помолчали.

«Саша, — сказал я. — Вам ли ставить себя на одну доску с пацанами. Это же бытовая ссора. Вам ли, философу, одному из основателей партии, втягиваться в склоку из-за 248 рублей. Хотите, я вам возмещу убыток? Моя роль в партии всех сгребать вместе». — «Я требую, чтобы эти четверо были исключены из партии, — сказал Дугин. — Я не потерплю… Выбирайте, Эдуард, или я, или эти подонки…»

«Только из уважения к вам я ещё не набил его толстую бородатую морду», — сказал Костя Локотков, узнав о требовании Дугина.

24 марта я улетел в Новосибирск. Там только что родилась вторая по счёту новосибирская организация НБП, во главе её встала высокая девочка Вика Попова. Побывав в Санкт-Петербурге, она увидела работу Гребнева, и тот «рукоположил» её на руководство регионалкой.

26-го вечером, уже в Москве, позвонив Лизе, узнал что она прийти сегодня не может и когда придёт, не знает. Я понял что моя девушка — опять не моя девушка. Я пережил тяжёлую ночь и утром решил прекратить эту связь. Личное развалилось. Коллективное, увы, торопилось развалиться вслед за личным.

5 апреля мы провели самый активный День Нации: шествие и митинг, масштабнейшие за всю историю Партии. Около 1.400—1.500 человек собрались к храму Христа Спасителя.

6 апреля был понедельник. Я проводил обычное собрание, Дугин не присутствовал, однако в этом не было ничего удивительного. Он часто отсутствовал на обычных собраниях. Организация его не интересовала. Его интересовали уши нацболов. Я провёл собрание и передал слово Максиму Суркову. За три года, истекшие со времени выборов 1995 года, Макс стал авторитетным человеком в партии, «бункерфюрера» слушались и уважали. Он огласил план работы отделения партии на неделю, после чего сказал вдруг: «Ну и последнее. Хотелось бы обсудить ситуацию с просьбой Александра Гельевича Дугина к Эдуарду Вениаминовичу, с просьбой исключить из партии Охапкина, Дементьева, Локоткова и Хорса». Я не ожидал от Максима такого удара в спину. «Максим, — сказал я, — кто тебе позволил выносить этот сор из избы, пока я ещё улаживаю этот конфликт?». — «Александр Гельевич просил, — ответил Макс, — вынести на свет перед партией эту историю». — «Все и так всё знают», — заметила Таня Тарасова с места. «Ну что ж, — сказал я, — раз все всё знают, меньше будет объяснять. Как председатель партии я отказываюсь исключать из партии Охапкина, Локоткова, Дементьева и Хорса. Я не считаю, что они ангелы, но для исключения из партии должна быть веская причина: предательство партии или предательство членов партии. Упомянутые четверо такие же, как все вы, сидящие передо мной: в меру безалаберны, в меру ленивы, преданны делу партии. Есть мелкие грехи, ну у кого их нет. Так и передай, Макс, Александру Гельевичу Дугину. А если у него есть вопросы и проблемы, — мы ждём его на собрании. Пусть больше не прикрывается Максом Сурковым».