Моя политическая биография - [36]

Согласно отданному мной приказу регионалки НБП стали союзничать с «Трудовой Россией». В Питере анпиловцев представлял депутат Законодательного Собрания Леонов. Гребнев стал работать с ним. У депутата были депутатские возможности и даже номер в гостинице «Октябрьская», но у депутата не было людей — личного состава. У НБП был личный состав, но не было никаких возможностей, потому Гребнев и Леонов сработались.

В конце февраля в компании Тараса Рабко я совершил поездку в Нижегородскую область и город Екатеринбург. С единственной целью проинспектировать местные партийные организации. Владислав Аксёнов, большой мужик, по профессии филолог — тогдашний руководитель организации в Нижнем — мне понравился. Честный провинциальный интеллигент, с психологией старого русского он, однако, и с первого, и со второго, и с третьего взглядов был совершенно непригоден для работы руководителем Национал-большевистской партии в регионе. Он разрывался между двух семей: старой (взрослая дочь) и новой (крупная женщина Мария жила в деревянном доме в забытой Богом деревеньке, где я переночевал по воле Аксёнова одну ночь, и ушёл вместе с ним рано, в день своего рождения 22 февраля 1997 года, по синему снегу на электричку, чтобы уехать в Нижний, а там, пересев в «Волгу», мчаться тотчас в Арзамас). Рассеянный, растрёпанный, лирически настроенный филолог Владислав Борисович Аксёнов был милейшим человеком, но организации мы так и не увидели. Увидели горстку людей вокруг Аксёнова. Потому, когда позднее молодёжь нижегородского отделения подняла против него бунт, мне пришлось, наступая себе на сердце, этот бунт поддержать. Ребята убрали Аксёнова и сейчас нижегородская организация — одна из самых яростных. Дмитрий Елькин получил условный приговор в Нижнем за нападение на штаб СПС. Илья Шамазов — сломал, прыгая из поезда, бедро, был арестован латвийской полицией и отсидел в тюрьме города Даугавпилса семь месяцев. Это только два примера.

В Екатеринбурге, в квартире генеральской дочки, мы поссорились с Тарасом Рабко. Вообще-то к моменту этой поездки Тарас уже далеко отошёл от партии, и я удивляюсь из сегодняшнего дня, из тюрьмы, зачем я его взял тогда с собой. Возможно, для того, чтобы поговорить в поездке, устроить разборку. Он был мой «ученик», и я, честно говоря, переживал по поводу его ухода. Я видел, что, хотя формально, он не сказал «ухожу из партии», но фактически он перестал делать для нас те малые юридические надобности, которые делал до сих пор, сбросил всё на молодого Андрея Фёдорова.

Я написал — «он был мой ученик». Да, как Карагодин был учеником Дугина. Своего последнего ученика Карагодина Александр Гельевич изгнал в 1996 году. С огромным скандалом. И по-своему, по-дугиновски, пережил этот разрыв. «Эдуард, может быть, что-то с нами не то, что-то мы им внушаем не то, почему Андрей из тоненького блондина с ангельской физиономией, желавшего познать истину, превратился в циничное, разбухшее от пива существо?» — сказал мне однажды Мэрлин. Меня он присовокупил, чтобы я разделил с ним вину и даже упомянул Тараса, но Тарас для него всегда был враждебным существом. В отличие от Дугина, я знаю, что Тарас Рабко был моим учеником, но я так же был его учеником, Тараса. Я приехал в страну, которую забыл, и Тарас был моим учителем в этой забытой России. Он показывал мне Россию, объяснял её, он представлял для меня Россию. Он первое время был для меня народ России — его друзья в Твери, его родители в Кимрах — были для меня народ России. И в нашу четвёрку отцов-основателей Тарас внёс свою четвёртую часть — он внёс молодёжь России и её народ. Он их олицетворял. И вот в Екатеринбурге мы, пользуясь незначительным предлогом (всего-то я накричал на него, что он уже час сорок минут разговаривает по телефону с обожаемым объектом, графиней Толстой-младшей, в Питере), хлестали друг друга по чувствам. Я не очень его обижал — мог бы больше. Мог бы сказать, что он струсил. Что, проверив себя, понял, что не храбрец. Но почему он этого не скажет: «Почему ты не скажешь, Тарас, что ты боишься идти по пути партии и потому от страха уходишь?» Он обвинил меня только в том, что я после выборов 93 года сразу уехал из Твери. Боже, но он сам делал всё, чтобы у нас не было партийной организации в Твери, он боялся, он ведь учился там — он делал всё, чтобы в Тверь не попала наша газета. Он ведь был её учредителем, там стояла его фамилия. Буря его чувств вылилась тогда в ночной побег Тараса из квартиры. Под утро он вернулся, мы выпили множество пива и уехали на вокзал. В поезде из 26 часов он проспал 22 часа. И сказал едва ли десяток слов.

Волков же сориентировал мой визит так, что я увидел человек шестьдесят в аудитории Политеха, после чего, минут через десять, нас изгнал из здания проректор и его охрана. А впоследствии, проехав через полгорода, в присутствии чужих людей мы вынуждены были провести партсобрание. Вот и всё общение с национал-большевиками. Осталась фотография, где мы сидим с натянутыми лицами.

В апреле 1997 года я уехал в Казахстан, в Кокчетав, с отрядом национал-большевиков. Проехав пол-Азии, мы вернулись в первые дни июля. А уже 14 июля помещение на 2-й Фрунзенской взорвали. Возможно, казахи — в отместку за попытку поддержать кокчетавских казаков. А может, взорвали доблестные органы. В тот день я впервые увидел одного из офицеров ФСБ, которые через четыре года будут арестовывать меня на Алтае: Дмитрия Кондратьева. Уже в июле 1997 года я отправился в город Георгиевск Ставропольского края. Там, ознакомившись с положением вещей, я принял предложение местных национал-большевиков, во главе с Сашей Титковым, — предложение баллотироваться в депутаты Госдумы от Георгиевского округа на довыборах. Довыборы должны были состояться в середине сентября. Я пробыл в Георгиевске за работой до середины сентября и, проиграв выборы, вернулся в столицу на поезде «Владикавказ — Москва». В Москве моя возлюбленная девушка Лиза — больше не моя девушка — сообщила мне, что «влюбилась». Я дал ей пощёчину. Разумеется, когда путешествуешь так долго и так часто, то надеяться на верность женщин нереально.