Моя песня бредёт по свету... - [9]

А у заснеженных причалов

Обледенели тралера.

Домой? В тепло? Листать Декарта

Да по простору тосковать,

И с завистью глядеть на карту,

На голубые острова?

Но мир войною запоганен,

И у простора — ни кола,

И разве только в Зурбагане

Цветут на мачтах вымпела.

От изречений дальновидца,

От мути, липкой как макрель,

Мне захотелось удавиться,

Да вспомнил вдруг, что есть апрель.

(дата неизв.)

Лунная соната

Через комнату, где твои пальцы

         на клавишах лунных,

Через белый балкон

         в тишину кипарисных аллей

Улетает соната

         к сиянию синей латуни,

Где на лунных волнах

         отражается сон кораблей.

Жарко шепчет прибой голубой,

         замирает стаккато

Над заливом, залитым луной,

         и на черной гряде,

Тени шхун колыханьем

         вторят переливам сонаты,

И задумчивый месяц

         качает узор на воде.

И поют тополя,

         и струя под луною дымится,

И ресницы лучей

         задрожали на зыби лесов,

А соната скользит,

         как огромная лунная птица,

Улетая на ней

         к островам голубых облаков.

Над заливом вдали

         пролились переливы рояля,

У залива вдали

         тополя под венцом голубым.

А соната плывет,

         побледневшие звезды печаля,

Над листвой,

         над горами,

               над морем,

Над миром ночным.

(дата неизв.)

«Ну зачем же так горько плакать…»

Ну зачем же так горько плакать

И слезинки ронять на песок?

Я пойду на закатный запад,

Ты пойдешь на горящий восток.

Но земля ведь кругла и стара,

И, быть может, когда-нибудь я

На другой половинке шара

Повстречаю случайно тебя.

Обниму неуклюжей лапой,

Поцелую в прохладный висок…

Ну зачем же так горько плакать

И слезинки ронять на песок?

1937

Город

I

Над городом радио плоский фальцет,

Противней, чем у Крученых.

И кружатся люди в садовом кольце —

Вангоговский круг заключенных.

Над городом радио хриплый фальцет,

Безжалостный, как отравитель.

И топчутся люди в Садовом кольце

Без садика и без травинки.

Рекламой заляпаны все дома:

«Пейте сок-томат!»

И снова реклама, как дуло в висок:

«Пейте томатный сок!»

А я не хочу! Ни соков с лотков,

Ни вин, ни шампанских, ни прочих,

Мне нужен воды родниковой глоток,

Холодной и чистой очень.

Но вечер. И солнце у улиц в конце

Уходит на Кипр и на Мальту.

А люди толкутся в Садовом кольце,

В кольце из сплошного асфальта.

II

На крыши обрушен когда

Железный грохочущий топот,

То хлещет из неба вода,

То ливень, как перед потопом.

Он кутает небо плащом,

Клокочет в груди водостоков

И хлещет еще и еще

Пощечины плачущим стеклам.

И вот уж темно, и уже

Волною подавлены вопли —

До окон шестых этажей

Весь город водою затоплен.

И крыши домов — островки,

И тучи полощут, как флаги,

И шхуна, как парусный кит,

Лавирует в архипелаге.

И ближней грозы полоса

Грохочет пронзительно, пристально,

И шхуна, свернув паруса,

К окну подплывает, как к пристани.

От сна бредового очнись —

И серая ночь к тебе сунется.

И в этой хриплой ночи

Крадется босая бессонница.

И низкое время висит,

Заткнутое облачной паклей,

И серенький дождик чуть моросит,

Тоскливый, как мелкая пакость.

1939

Музыкант

Промерзлая земля

         гудела от солдатских ног.

Орудья били людей,

         от усталости пьяных.

В городе потушили свет.

         И стало совсем темно.

А он объявил концерт фортепианный.

И ночь. И темно. И огни невпопад.

Идет пальба. И огни на моторе.

И глухо валила ночная толпа

К черному дому консерватории.

А там внутри — огни на стене,

Рассверкалась светом

         трехлюстровая зала,

И он ждал, как хозяин гостей,

А когда все умолкли, сказал им:

«Я не стану стекать слезою

         с Листовых листов,

Не буду увлекать вас

         концертной переменой.

Забудьте на сегодня, что я — Кристоф,

Пусть я просто ваш современник».

Он сел за рояль. И река унесла

Удары часов и сердце — не в лад им,

Тревогу и серые дни ремесла,

И чей-то концерт, за какую-то плату…

И ночь. И куда-то рекой понесло.

Но так и не узнали, что он сказал бы,

Потому что вздрогнул рояль,

         как затравленный слон,

От орудийного залпа.

Он рванулся к клавишам —

         успокоить рукой,

Гладил, умолял их — хорошие, не надо!

Но струны сорвались, забыли про покой

И сами загудели от близкой канонады.

И ночь. И томится под снегом гряда.

И тянутся толпы людей запорошенных,

И рыскают волки в пустых городах,

Мертвых, обездоленных, брошенных.

Он бил по клавишам, чтобы не смели —

Струны вскрикивали, гудели глуше,

А люди, как обвиняемые, сидели

И боялись вздохнуть глубже.

Но старое вставало, мучило, жгло,

Насильно загнанное,

         начинало метаться —

И самым сильным становилось тяжело,

Выходили, чтобы при всех

         не разрыдаться.

И ночь. И пожар. И зачем-то луна,

И трупам в снегу не будет покоя,

Пока он не скажет: «Пускай тишина»,

Пока он рояль не удержит рукою.

А он почувствовал — взгляд на спине,

Выдернул руки — и клавиши глуше.

Оглянулся — а в зале никого нет,

Только сторож стоял и слушал.

Тогда он вышел на улицу в утренний гул,

Подошел к остановке,

         прикурил у матроса,

Затянулся, подумал,

         для чего-то вздохнул —

И неловко сунулся под колеса.

(дата неизв.)

Кабан

И не было ни дня, ни боя —

Бурчал в усы обвисшим ртом

Подвыпивший усталый воин

С давно заброшенных фортов.

Сосал потухшей трубки кончик,

Пытаясь убедить кабак,

Что просто утром был прикончен