Моя незнакомка - [31]

Нужно было сказать ещё что-то, но я не успевал собраться с мыслями. Нужно было это сказать иначе, но не было времени на то, чтоб подбирать слова. Я говорил и говорил, словно обилие слов могло остановить её.

— Ты думаешь, вероятно, что я предполагаю худшее, чтобы испугать, задержать тебя. Но что тогда лучшее? Богатый супруг? Шанс один на тысячу? И даже если ты встретишь его, каким он будет? Будет ли понимать тебя, любить не только твоё тело, даст ли тебе, по крайней мере, самое лёгкое — блеск и довольство? В твоём положении невозможно быть слишком разборчивой. Один на тысячу… один на тысячу, что ты найдёшь его, но найти такого, какого хочешь ты, — шанс один на сто тысяч.

Она подпёрла ладонью усталое лицо и прошептала, не поднимая глаз:

— Оставь сотни и тысячи. Разве ты не понимаешь, что дело не в цифрах…

— Я просто хочу показать тебе, что ты ждёшь невозможного.

— Может быть. Не знаю. Но другое тоже невозможно для меня. Невозможно для меня такой, какая я есть.

— Неправда. В этом твоя вторая ошибка. Ты веришь в мираж, а не хочешь поверить в реальность, в то, что существует, в себя и в меня. Ты боишься реальности только потому, что она тебе неведома, она страшит тебя только неизвестностью. Ты напоминаешь новичка, который впервые получает толстые книги и думает, что никогда не постигнет их премудрости, а потом постигает эту премудрость, как постиг её его отец и постигнет его сын.

Она приподняла голову, посмотрела на меня и невесело усмехнулась:

— Как всё просто для тебя…

— И для тебя будет просто, нужно только, чтобы ты просто взглянула на вещи. Ты представляешь нашу жизнь как какую-то бесконечную цепь заполненных чёрной работой дней.

Но это не наша жизнь, Ева, совсем не наша жизнь. У нас будут свои развлечения, и ты опять же сможешь одеваться, и тебе это будет нетрудно, легче, чем Ла Бегум со всеми её миллионами, потому что корова и в кружевах стоимостью в десять миллионов всё равно останется коровой.

Она засмеялась. Не слишком весело, но засмеялась.

— Нет, в самом деле. Ты повесила нос, словно уходишь в монастырь. Но послушай, там, куда мы уедем, ты тоже будешь нравиться, и не меньше, чем здесь; мужчины, эти мерзавцы, опять будут обращать на тебя внимание, а женщины станут завидовать тебе, потому что немного таких женщин, как моя Ева.

Она снова засмеялась.

— Почему ты смеёшься?

— Потому что вижу, как ты насилуешь воображение, чтобы найти доводы. Ты хороший, Жан-Люк, и я совсем не стою тебя.

— Оставь это. Послушай, я предлагаю тебе следующее. Поедем со мной, поживи два месяца у меня и сама посмотри, как всё выглядит не отсюда, а на месте. Если ты решишь, что это не для тебя, я не стану сердиться и задерживать тебя. Сядешь на поезд и вернёшься. Согласна?

Она молчала, вертя пальцами чашку.

— Два месяца, Ева, только два месяца. Скажи, ты согласна?

Девушка подняла глаза, они снова стали мягкими и нежными.

— Хорошо, Жан-Люк, согласна.

Она поймала мои пальцы и легонько стиснула их своей маленькой рукой. И только теперь я почувствовал, что обливаюсь потом, что пульс участился, а в груди похолодело от страха. Как у пешехода, который чудом остался жив и пришёл в себя только, когда машина уже промчалась.

Мы провели вместе весь этот день, потому что это был наш последний день здесь и потому что Ева сказала мне, что бросает работу в магазине. Мы снова пошли на пляж и снова пообедали в бистро под оранжевым навесом. Потом мы гуляли, и все места, по которым мы проходили, были нашими местами, и я спрашивал: «Помнишь, как мы сидели вон там и разговаривали о Милом друге?» или «Помнишь, как ты посоветовала мне здесь вернуться к себе, потому что солнце плохо действует на меня?» — и мне было приятно, что у нашей любви есть своя биография, свои памятные места и даты, и мне казалось странным, что этот клочок земли, так густо населённый моими воспоминаниями, был совсем чужим для меня ещё месяц назад.

Вернулись мы, когда уже стемнело. Темнота сравняла шероховатости морской поверхности, а волны, рассекаемые пароходиком, синели в свете его огней. Небо покрыли густые лиловые облака, и только посередине тянулась длинная светлая полоса, словно солнце оставило свой след, возвращаясь домой.

Кондуктор через равные интервалы выкрикивал названия остановок: «Чиеза делла Салуте», «Палаццо Дарио», «Ка Фоскари»… — и я думал о том, что запомнил все эти названия не как памятники, а только как остановки, и снова вспомнил о блокноте, в котором я наметил свою программу и который засунул неизвестно куда. Но программа совершенно не беспокоила меня, я был доволен, что выполнил другую задачу, и немаловажную, хотя она совсем не входила в мои первоначальные планы.

Фасады дворцов проплывали мимо нас, озарённые холодным зеленоватым светом, а нас окружала темнота, и только шумы говорили о том, что на канале царит такое же движение, как на большом бульваре. Но я успел привыкнуть к этой жизни, и палуба уже не казалась мне неустойчивой. Стоя в обнимку с девушкой, я ясно различал предметы и шумы. Я видел в глухих тяжёлых всплесках неуклюжие туловища грузовых лодок, видел в быстро проносящемся мимо нас свисте полированные спины роскошных ведетт, видел в ленивой избитой песне чёрную длинную гондолу с задранным кверху носом, со стоящим сзади лодочником и парочкой туристов, которые в эту минуту думают о том, как они расскажут своим знакомым, что ездили в настоящей гондоле и что гондольер всё время пел романсы. Им, разумеется, совершенно безразлично, что лодочнику не до романсов и что романсы просто входят в программу и в счёт. И я с дрожью думал о том, что рисковал остаться всего лишь одним из множества туристов, посещающих этот город, не испытав и даже не подозревая о страданиях и радостях любви, не встретиться с девушкой, тихое ровное дыхание которой я чувствовал возле своей груди.