Моя мужская правда - [7]

Но был, к несчастью, шанс, что раньше или позже такое все-таки может случиться. На утреннем построении капитан, человек непредсказуемый, разорался, задавая первую (но отнюдь не последнюю за долгий день) головомойку: «Если хотите когда-нибудь вернуться, гребаные джентльхрены, то попусту не трясите на этом долбаном плацу членами, как козы титьками», — и на Цукермана, обычно жизнерадостного после ранней побудки, вдруг нашло видение. Пьяный громила в тупике у сеульского борделя одним ударом распластал его, Натана, по земле. В своем взводе он не дал бы обидчику спуску — вот тебе по загривку, вот тебе под дых, недаром нас учат на манекенах приемам рукопашного боя, — но сейчас в тупике у сеульского борделя лицом в грязи лежал беспомощный человек, и этим человеком был Натан Цукерман, и его безо всяких на то причин собирались прирезать то ли ножом, то ли бритвой. Мешки и манекены — это одно, а реальный мир и живая плоть — совсем другое. Сумеет ли он, скажем, раздробить дубинкой коленную чашечку живому человеку — это ведь тебе не кулаком по носу на школьном дворе? Но если разозлить как следует… Он ведь горяч — отцовские гены! — и самолюбив. Да и смелости не лишен. В детстве не был, кажется, амбалом, а играя в футбол на пустыре, не боялся столкнуться с соперником, никогда не плакал, сбитый с ног игроками, несущимися на его половину поля. Проворный, юркий, крепкий. «Крепкий Нат Цукерман» — так о нем говорили, так он и сам о себе говорил. Он был ловким, он мог выкрутиться, извернуться, отвертеться, пробиться сквозь толпу тринадцатилетних подростков, плотную, как стадо молодых бегемотов, хотя сам больше походил на длинношеего жирафа. Он знал, что прорвется, ему было весело и интересно. Но лишь до тех пор, пока все шло по правилам. Не по правилам крепкий Цукерман играть не желал. Он был левым крайним. Его, устремившегося с мячом к воротам противника, нередко сбивали, и он воспринимал это как должное. Конечно, куда лучше было бы успеть до падения отпасовать — тогда и вкус земли, набившейся в рот, казался слаще, и тяжесть игроков, грохнувшихся на него с разбегу, легче. Но что поделаешь! А вот когда осенним воскресным утром 1947 года какой-то ирландец из команды «Ураган» (Моунт-Холли) напрыгнул с разбега сверху на кучу малу, под которой с мячом лежал Цукерман, и завизжал: «Дави масло из еврейчика!» — Натан, выбравшись из свалки, навсегда покинул поле. Футбольная карьера закончилась. Футбол оказался еще одной игрой, в которую играют не по правилам, борьбой, где каждый сам за себя и победу дозволено добывать любыми средствами, а все трофеи — твои. Цукерман так не умел. Он мог демонстрировать силу для того, чтобы не дать наброситься на себя, мог дать сдачи, если все-таки набросились, но драться просто так, впадая в яростное неистовство от самого процесса драки, не соблюдая никаких правил, — этого он не мог. А то, чего он не мог в Камдене или Бассе, уж наверняка не получится в Азии. Он был хорошим учеником. Он увлеченно овладевал знаниями — и наукой убивать, которой его обучали теперь. Он не хуже других вонзал штык в мешок с песком — точно в то место, где у человека расположены жизненно важные органы. «Так его! — надрывался в мегафон сержант Боно, подбадривая своего любимчика-студента. — Рви ему глотку, кромсай кишки, отрывай яйца коммунистическим ублюдкам!» Полученные навыки должны были превратить его в настоящего бойца, способного постоять и за себя, и за свободный Мир. Но, встретившись лицом к лицу не с манекеном, а с настоящим живым врагом, он (понимал Цукерман) окажется беспомощным, словно вооружен зонтиком от солнца и одет в платье с оборочками.

Итак, похоже на то, что не бывать ему в Кентерберийском соборе, не посещать Уголок Поэтов в Вестминстерском аббатстве[21] не стоять в церкви, где проповедовал Джон Донн[22], не гулять по Озерному краю[23] или графству Бат, месту действия романа «Убеждение[24]» (любимого романа мисс Бенсон), не ходить в Театр Аббатства[25], не плавать по реке Лиффей[26], не получать степень доктора литературы ни в Оксфорде, ни в Кембридже, не жить в уютном доме с камином и множеством книг, не видать никогда больше ни мисс Бенсон, ни ее сада, ни Фишбаха с Остервальдом, и, что всего хуже, никто никогда больше не увидит его.

Это ли не причина для слез? Именно до них чуть не дошло дело после телефонного разговора с родителями, по-обычному наигранно беспечного. Повесив трубку под заезженные звуки музыкального автомата, блажившего из близлежащей забегаловки, — «Наш любимый цвет такой: красный, белый, голубой», — он вдруг понял, что в свои двадцать с лишним полон страхами так же, как в какие-нибудь четыре года. Оставили спать в комнате одного, выключили свет. Где теплые мамины руки, где колючая отцовская щека?

Беседа с Шерон, оркестрованная в духе той же напускной бравады, аукнулась ничуть не лучше. Он неплохо держался, пока плакала она, бодрился и подбадривал. Но когда уступил место в будке следующему солдату из длинной очереди и побрел туда, откуда неслось про любимый красно-бело-голубой, сил едва хватило на то, чтобы не зареветь в голос. Что за жуткая несправедливость, что за безжалостная судьба! Не видать ему Шерон. Никогда больше не видать ему Шерон! Никогда больше никакой Шерон ему не видать!! Ничто не могло сравниться для юного Цукермана с потерей Шерон Щацки. Как же без нее? Как же он без нее, если одна мысль том, что не видать ему больше Шерон Щацки, заставляет до скрипа сжать зубы и до боли прижать кулак к губам, не то завоешь на луну, как пес?