Моя мать смеется - [37]

Я порезала ей мясо так, как будто это совершенно естественно. Но кроме того, что всё хорошо, и это хороший ресторан, и что люди приезжают сюда поесть даже издалека, сказать нам было нечего.

Сытая, она вернулась к себе. Всего-то несколько шагов. Это был ресторан на углу.

Я хотела помочь ей подняться по лестнице, но она вцепилась в поручни, тело перекручено, вывихнуто, и сама прошла несколько ступенек. Молодец, сказала я.

Я пошла спать.

Молча.

Заснула тяжелым сном.

Встала, увидела, что мать не спит, села возле нее и стала ей рассказывать о Нью-Йорке, без подробностей, но все-таки о Нью-Йорке и все-таки с кое-какими подробностями.

Она смотрела на меня без осуждения.

Сказала, хорошо, что ты снова сошлась с М.

Надеюсь, ты больше не заставишь ее страдать.

Нет, никогда.

Она приличный человек, я видела ее только раз, но я сразу узнаю приличного человека. Приличного и хорошего. Я чувствую такие вещи.

Ты знаешь, в молодости я несколько месяцев переписывалась с израильским солдатом. Вот так я жила. Жизнь в письмах. Я так к нему и не уехала. Я скучала по этим письмам, вот, собственно, и всё.

Потом я встретила твоего отца. Из плоти и крови. Я перестала скучать по письмам. Ты ему больше ни разу не написала? Нет. И не знаешь, что с ним сталось? Нет. И никогда о нем не вспоминаешь? Нет. А если он умер? Ну, не знаю. Если он умер, тебе всё равно? Знаешь, в то время я не умела любить. Я пыталась, при помощи писем. А как ты с ним познакомилась, ты же должна была с ним познакомиться? Да, видела его мельком, это был друг одного моего знакомого. Могу тебе сказать только то, что у него были очень черные волосы, очень черные глаза и большие усы. Ты еще это помнишь. Нет, но он однажды прислал мне свою фотографию. Фотография еще лежит здесь, поэтому я могу всё это вспомнить, иначе не смогла бы.

Ты мне никогда об этом не рассказывала.

А зачем? В сущности, это не имело значения. Это были всего лишь письма, хорошие, но всего лишь письма.

То есть письма не имеют значения? По-разному бывает, но в тот момент моей жизни я была какая-то бесчувственная. Было неважно, это или что-то другое.

Потом ты стала чувствительной. Да, я стала чувствительной к обходительности твоего отца. Но ты не говоришь, я влюбилась. Нет, после всего этого, после всего того, что со мной произошло, обходительность была важнее.

Но когда ты была маленькая, ты всё время влюблялась.

Да, это было до того. До того всё было возможно, даже влюбиться.

Я иду спать. Иди. Разговаривать приятно, тебе не кажется?

Да, приятно. Но ты редко разговариваешь. Да, иногда я замыкаюсь в себе, или мне нечего сказать.

Но чтобы говорить, не обязательно, чтобы было что сказать. Можно просто сказать что-то одно, потом что-то другое, вот так люди и разговаривают.

Я вот обожаю разговаривать. Я знаю, мама. Я знаю, иногда я повторяю одно и то же. Это неважно.

Но мне кажется, что тебе это важно и что ты этого терпеть не можешь. Бывает не могу, а бывает так, что мне всё равно.

Когда не могу, это значит, у меня плохое настроение, а когда у меня плохое настроение, я ничего терпеть не могу.

Тогда будь в хорошем настроении.

Моя сестра любит Л., потому что для нее она член семьи, а М. – по совсем другим причинам.

Говорю ей, что меня мучают угрызения совести из-за С. И жалость.

Я живьем содрала кожу с ягненка.

Я мучаюсь.

Перестань. Погода такая хорошая.

Да, перестану.

В Мексике, когда она еще раз попала в больницу и еще раз из нее вышла, а я смотрела на нее по скайпу из Нью-Йорка, у нее был такой вид, будто она меня не узнает, тогда я кричала, мама, это я, мама, но у нее был невидящий взгляд, и казалось, что она меня не узнает.

Я сказала себе, да знала ли она меня когда-нибудь? У меня было впечатление, что она была более настоящей, когда не узнавала меня, а не когда говорила мне слова любви. Я сказала себе, это моя настоящая мать. Позднее она сказала мне, что это было из-за того, что она плохо видела.

Однажды в Мексике, в один из редких дней, когда мы ее вывозили, это было, когда ей уже была не нужна кислородная маска, мы ее вывезли, потому что показывали мой последний фильм, во время фильма она ничего не могла расслышать, потому что ей было больно от слухового аппарата, но она видела картинку, а, главное, видела, что после фильма я поднялась на сцену и ответила на вопросы, и что в этот день меня тепло принимали. Когда после всего она села в машину с помощью своего внука, который ее донес, я уже сидела посередине, она сказала мне, девочки, девочки мои, всё у вас есть. А у меня ничего не было, кроме лагерей. Она впервые это сказала. Так-то она всегда говорила, что довольна и что всё замечательно, и вдруг – раз, сказала такое.

И я снова сказала себе, вот сейчас она говорит правду, не правду-правду, а свою правду, и что это ужасно. Но лучше это высказать, лучше для меня, для нее. И я на нее за это не обижалась. Совсем нет. Так было лучше, но у меня не было слов, что я могла сказать? Подумала, это несправедливо, у нее была жизнь до лагерей и жизнь после лагерей, и она иногда веселилась, и потом у нее были мы, ее две дочери, и думаю, что ей было хорошо с отцом, он был спокойный.