Моя мать смеется - [26]

Я вспоминаю это как хороший момент, хотя уже тогда мы начали ссориться.

Всё из-за того, что несколько раз звонила Л.

Мы начали ссориться, и это было в первый раз. На самом деле во второй, но первый я уже забыла. Я не восприняла эту ссору всерьез, а надо было.

Этот первый раз был прелюдией к долгой череде ссор.

И в этом первом разе уже было всё.

Всё, что привело нас туда, где мы теперь находимся. А я ничего не поняла, не увидела того, что на нас надвигается, потому что раньше со мной этого никогда не случалось.

Я должна была проявить недоверие, а я доверчива.

Я должна была почувствовать, что на этом нужно остановиться, после первой ссоры, что я не вынесу последующие. Я ненавидела ссориться и была не сильна в ссорах, тем более с С., которая так умела убеждать. Да, она так умела убеждать, что я думала, что она, наверное, права, и уступала. У меня никогда в жизни такого не было. Никогда я не жила в страхе будущей ссоры. Раньше мне часто казалось, что мне не хватает воздуха. Но я никогда не чувствовала, что за мной следят.

Я должна была следить даже за своим смехом. Не всегда, но когда смеялась со знакомыми или незнакомыми людьми, как например, с официантом в кафе или с кем-то еще, за легкомысленным смехом, случайным, смехом ради мимолетного удовольствия, который ни к чему не вел.

Позднее С. познакомилась с моим племянником, снова в Нью-Йорке уже после свадьбы. Когда я спросила его, не находит ли он ее слишком молодой, он сказал, лучше уж молодые, и меня это задело. Я подумала о себе, о С. Я знала, что для него я немолода, а, следовательно, не лучше.

Теперь я ворочаюсь в своей постели в Гарлеме и говорю себе, щупальца спрута так и не разжались, никуда не делись.

Открываю один глаз. Узнаю комнату в Гарлеме.

С. здесь, рядом со мной. Хорошо это или плохо. Спит.

Ее маленькие черные глазки закрыты. Она открывает их. Улыбается. Здоровается по-гречески и добавляет нежное слово. Я дышу. Говорю себе, это будет хороший день. Не как вчера или позавчера.

Да, снова начались бессонные ночи.

Она в конце концов заснула.

Мне если и удавалось уснуть, я очень быстро просыпалась, заплаканная.

Потом в середине дня я гордо вставала перед ней в позу и говорила, видишь, ничего не выходит. Гордо, потому что наконец-то я смогла высказаться.

Она смотрела на меня своими серьезными глазами, не зная, что выбрать: выражение гнева или боли.

Я почти не ела. У меня сводило живот, или меня тошнило.

Она смотрела на меня с подозрением.

Свертки продолжали прибывать. Подарки для меня.

Я принимала их без радости.

В конце концов мы стали ночами смотреть фильмы, заказанные на Netflix, на нашем сверхплоском экране.

Тогда мы по-настоящему бывали вместе.

Потом она ставила тихую музыку, которая должна была меня успокоить, усыпить, но не усыпляла.

Почему?

Не знаю.

Это неправда.

Нет, правда.

Да, бывали моменты, когда всё было хорошо. Да, хорошо. Просто хорошо. Иногда после ужасных ссор.

Мы обе уставали, и тогда нам становилось лучше, и мы позволяли ссоре закончиться по-хорошему. И так до следующей ссоры.

Порой она ложилась на меня сверху, и ее как будто охватывали странные рыдания. Хриплые, детские рыдания. Она плачет, кончает. Плачет или кончает. Наверное, и то и другое. Я никогда не слышала такого.

Порой я реагировала.

Порой лежала и не шевелилась.

Death meat, говорила она. Да, мертвое мясо.

А ведь мы были счастливы.

Сестра сказала, езжай. Я вернулась в Нью-Йорк. Немного рассказала о свадьбе, но без подробностей. Она внимательно меня слушала. Раньше мне это нравилось. Теперь меньше нравится. Особенно если это рассказы о свадьбе, на которую ее не пригласили.

Да и обо всем остальном. Я не рассказала, что смеялась с молодым мальчиком. Только не это.

На самом деле я почти ничего не рассказала о свадьбе и особенно о том, что смеялась, и о синагоге, где женщины были по одну сторону, а мужчины по другую, ни о том, что было столько народу. Ни то, что моя племянница всё время улыбалась, ни что у моей сестры было очень красивое платье. Нет, ни о чем таком я не рассказывала. Я только рассказала о матери и о том, что у меня болело сердце. С. сказала, возможно, твоя мать умрет, как она говорила раньше, когда мать забрала скорая. Мне захотелось сказать ей, что такие вещи не говорят, но я знала, что говорят, особенно если это С., которая разбиралась в таких вещах, поэтому я ничего не сказала.

Но мне хотелось быть одной. Мне не хотелось ни чтобы меня так внимательно слушали, ни чтобы так пристально смотрели, даже вглядывались в меня. Она всегда что-то видела, даже когда видеть было нечего. Всегда что-то слышала, когда ничего важного не говорилось. Она страдала из-за этих пустяков. Я тоже.

Было невозможно дышать. Я больше не могла. Знала, что она страдает, и не могла больше это выносить.

И всё время она у меня спрашивала, почему ты не спишь.

Однажды в супермаркете ее приняли за мою дочь. С. улыбнулась. Она говорила, возраст не имеет значения. Разве для тебя это важно? Я врала и говорила, что нет. Впрочем, когда я встретила ее на вокзале в Лондоне в первый раз, я была потрясена, она выглядела на семнадцать. Она ничего не говорила. Я сказала себе, это безумие, а потом сказала, ну и ладно.