Моя мать смеется - [23]

На свадьбе подруга сестры подошла к моей матери и обняла ее с большой симпатией, даже с любовью, и мать наконец улыбнулась.

Потом эта подруга встала позади нее и подозвала фотографа, чтобы он сфотографировал их вдвоем. Мать сказала, что она уже не такая фотогеничная, даже наоборот.

Нет, сказала подруга, напротив. Она обнимала исхудалое тело моей матери. В зале стоял страшный шум, музыка, крики, смех, даже хору танцевали. Нужно было кричать, чтобы тебя услышали.

Мать приоткрыла губы, когда фотографировалась, у меня сердце сжалось. Это была деланная улыбка. Не улыбайся, мама, не стоит, но она растянула губы, как будто в улыбке, а фотограф не торопилась. Мать ждала, она держалась максимально прямо, губы застыли в этом подобии улыбки, лицо землистое, губы слишком красные, слишком накрашенные. Как будто кровоточат.

Наконец, их сняли. Мне стало легче, ей тоже. Я пошлю вам фотографию, говорила женщина, всё еще обнимая мою мать. Очень мило с вашей стороны, но не стоит, сказала мать. У вас и так много работы. Совсем нет, сказала подруга моей сестры.

Мама, уже поздно, пора домой. Да, поздно, сама не знаю почему, но я устала. Раньше я на свадьбах не уставала.

Да, но день выдался долгий. Она посмотрела на меня почти с ненавистью. Дело не в этом. Нет в этом.

У меня больше не было сил. День начался в семь, фотографы приехали в восемь, потом сразу парикмахеры, визажисты. К счастью, тебя причесали, накрасили. Мне хотя бы не стыдно за тебя.

Я выпила бокал вина залпом. Смотри, не опрокинь. Не опрокину.

Пятна потом не выводятся. Знаю. Иногда выводятся.

Она еще немного подождала. На мгновение она вышла из своего ступора.

Потом она сказала, а как мы вернемся. Есть минивэн с шофером. Он здесь за этим.

Думаешь? Она опять встревожена. Уверена, но если хочешь, схожу проверю. Да, сходи. Она снова заламывает руки. Я ей потихоньку их расцепляю. Тогда она вцепляется в свою сумочку.

И вдруг спрашивает, а где твоя собака? В Париже.

За ней кто-нибудь присматривает? Да.

Когда я вернулась к ней, посмотрев на ждущий минивэн и шофера, стало еще хуже. Она не могла встать. Мы с Кларой ее поддерживали и вместе с ней прошли большой зал среди шума, танцев, столиков и бури радостных криков.

Моя мать еле шла, отвоевывая каждый шаг и задыхаясь.

Мы почти донесли ее до машины, затем занесли на лестницу в доме и так до ее спальни, где мы ее молча раздели.

Мы с Кларой посмотрели друг на друга. Мы понимали, что это серьезно. Сказали друг другу тихо: дело плохо.

У нее был вид, как у живого мертвеца с пустыми, почти безжизненными глазами. Но жизнь в ней все-таки была.

Я держала ее за руку. Она закрыла глаза. Я не знала, заснула ли она, но глаза были закрыты. Она дышала, тяжело.

На следующее утро ее снова положили в больницу, в неотложку.

А мне нужно было уезжать, зарабатывать на жизнь в Нью-Йорке.

Сестра сказала, езжай, ты всё равно здесь не можешь ничего делать.

И если что, она будет жива, когда ты вернешься, я в этом уверена. Я не знаю. Нет. Будет. Шофер отвезет тебя в аэропорт. Езжай.

Езжай в Нью-Йорк. Работать. Поезжай. Возвращайся.

В Нью-Йорке началась бессонница, ночь за ночью.

Квартиру мы выбрали вместе из-за алькова, разделявшего две главные комнаты.

А потом сделали всё по почте: залог, деньги.

Мы не могли себе представить, что стены будут так тесно обступать окна снаружи.

Видно только кусочек неба.

Иногда голубого.

Снег шел только раз, в ноябре.

С. обрадовалась.

Она немного замерзла, но радовалась.

Я села в самолет. Я уже на себя злилась, не нужно было мне уезжать.

Я пыталась читать, но какое там. Потом сказала себе, мне нужно подготовиться. Но как? Нужно представить себя без нее. Но у меня не было никакого воображения. Тогда я стала смотреть в окно, на небо, на облака. В Нью-Йорк лететь так долго. Я говорила себе, мы никогда не долетим. Я била ногой по спинке переднего кресла, сама того не осознавая. Женщина повернулась и сказала мне прекратить, грубо. Ясно, что она не могла знать. Она думала, что я делаю так нарочно, что мне плевать на нее и на ее спину. Я не пила, не ела. Вставала, потом опять садилась. Мы никак не могли долететь. Ничего не поделаешь. Я пыталась дышать, как меня учили, когда у меня приступы тревоги. Но у меня даже не было тревожности. Нет. Я просто пыталась подготовить себя к смерти матери.

Затем нам велели пристегнуть ремни по-английски и по-испански. Мы садились. Мне уже не хотелось садиться. Я хотела остаться в самолете навсегда.

Но мы сели, и люди стали проталкиваться к выходу из самолета, а я ждала. Когда все вышли, я поднялась, я уже ног не чувствовала, но шла.

Чемоданы вращались. Я не обращала внимания. Ждала вместе со всеми, но забыла, зачем.

Вдруг вспомнила, что у меня был чемодан и что мне нужно забрать его с ленты.

Я перепутала. Взяла чужой чемодан.

Кто-то подошел, вырвал у меня чемодан из рук, крича что-то по-испански.

Я сказала, sorry, gracias. Mucho gracias. Поняла, что должна была сказать что-то другое, поэтому потом больше ничего не говорила.

Я стояла перед багажной лентой и в конце концов забрала свой чемодан. Он остался один, это наверняка был мой.

В синагоге, которая была полна народу, мы ждали.