Моя гениальная подруга - [78]

Тогда я еще не знала, что после того ужасного Нового года с ней произошло то, что она про себя называла «обрезкой». Но я помнила о взорвавшейся кастрюле: рассказ о ней прочно засел у меня в голове, и я возвращалась к нему снова и снова. Помню, как-то вечером я специально перечитала письмо, которое Лила отправила мне на Искью. Каким далеким все это казалось теперь! Приходилось признать, что Лилы, писавшей то письмо, больше нет. Нет девчонки, сочинившей «Голубую фею», самостоятельно выучившей латынь и греческий, проглотившей полбиблиотеки учителя Ферраро и придумавшей модели обуви, рисунки которых теперь украшали стены мастерской. Я больше не видела ее и не слышала, как будто беспокойную злюку Лилу Черулло кто-то принес в жертву. Мы, знакомые с детства, продолжали жить в одном квартале, нам обеим исполнилось по пятнадцать лет, но мы вдруг очутились в двух разных мирах. Летели месяцы, и я постепенно превращалась в неряшливую, растрепанную зубрилу в очках, сгорбившуюся над потрепанными, пахнущими затхлостью книгами, купленными у букинистов или добытыми учительницей Оливьеро. А Лила ходила под руку со Стефано, причесанная, как модель, в нарядах, достойных кинозвезды или принцессы.

Я смотрела на нее из окна, понимала, что она уже не та, и снова вспоминала историю о взорвавшейся кастрюле. Образ искореженной и смятой меди возникал у меня в мозгу всякий раз, когда я думала о Лиле. Но я догадывалась — или надеялась? — что новая форма, в которую она себя загнала, долго не продержится. Рано или поздно случится взрыв.

45

После того ужасного ужина в ресторане в Санта-Лючии мы никуда не ходили вместе, но не потому, что они нас больше не приглашали, а потому, что мы отказывались под любым благовидным предлогом. Зато я продолжала — если оставались силы — ходить на домашние вечеринки с танцами или в пиццерию с нашей старой компанией. Впрочем, я соглашалась туда пойти, только если была уверена, что увижу Антонио, который с некоторых пор начал ненавязчиво, но упорно оказывать мне знаки внимания. Да, лицо у него лоснилось и было испещрено черными точками, и даже на зубах виднелся несмываемый черный налет, руки были крупными и грубыми: как-то раз он одними пальцами открутил болты у спущенного колеса старой колымаги, которую купил себе Паскуале. Зато у него были черные как вороново крыло, волнистые волосы, которые хотелось гладить, и хотя говорил он редко — мешала застенчивость, — но умел блеснуть остроумием. Ну и наконец, он единственный мною интересовался. Энцо появлялся редко, у него была своя жизнь, о которой мы знали мало или вообще ничего не знали, а если и приходил, то в своей особой сдержанной манере ухаживал за Кармелой. Что до Паскуале, то после того, как Лила ему отказала, он, казалось, и вовсе перестал замечать девушек, разве что изредка посматривал на Аду, которая явно с ним кокетничала, хоть и вечно твердила, что все наши парни — уроды и до смерти ей надоели.

О Лиле на этих вечеринках никто не хотел вспоминать, но все разговоры неизменно возвращались к ней: каждый из парней мечтал оказаться на месте Стефано. Больше всех страдал Паскуале: если бы не его давняя ненависть к Солара, он, глядишь, объединился бы с Марчелло против Черулло. Стоило ему увидеть Лилу со Стефано, он готов был руки на себя наложить. Но он был хорошим парнем с добрым сердцем и изо всех сил старался держать свои чувства в узде и поступать по справедливости. Узнав, что Марчелло и Микеле подкараулили однажды вечером Рино и осыпали его самыми грязными оскорблениями — драться с ним они не решились, — Паскуале безоговорочно занял сторону Рино. Чуть позже кто-то рассказал ему, что в перестроенную мастерскую Фернандо заявился отец Микеле и Марчелло Сильвио Солара собственной персоной и принялся упрекать сапожника за то, что тот не сумел правильно воспитать свою дочь; оглядевшись по сторонам, Сильвио заметил, что, сколько бы обуви Фернандо здесь ни нашил, он все равно ничего не продаст, потому что ее не возьмут ни в один магазин; и вообще, добавил он, клей, нитки, деревянные колодки и кожаные подметки хорошо горят — достаточно одной искры, чтобы от мастерской ничего не осталось. Паскуале дал тогда слово, что, если в мастерской «Черулло» случится пожар, он со своими товарищами подожжет бар-кондитерскую «Солара». Но поведение Лилы он не одобрял. Лучше бы сбежала из дома, говорил он, чем позволить Марчелло таскаться к ним по вечерам; лучше бы разбила телевизор молотком, чем смотреть его вместе с родственниками, которые отлично понимали, зачем он сделал им такой подарок. И вообще, говорил он, она слишком умна, чтобы на самом деле влюбиться в такого дурака и лицемера, как Стефано Карраччи.

Не молчала и открыто возражала Паскуале одна я. «Не так-то просто убежать из дома, — объясняла я. — Не так-то просто пойти против воли дорогих тебе людей. Вот ты ведь обвиняешь ее, а что же молчишь про своего закадычного друга Рино? Разве не он втянул ее в эту ужасную историю? Не найди Лила способ избавиться от Марчелло, ей пришлось бы выйти за него замуж». Свою речь я завершила панегириком Стефано — он один из всех, кто знал и любил Лилу, осмелился ей помочь. После этих моих слов повисло тяжелое молчание, а я почувствовала невероятную гордость оттого, что сумела опровергнуть обвинения в адрес подруги, да еще таким языком, что крыть Паскуале стало нечем.