Моя гениальная подруга - [67]

35

Письмо Лилы очень меня взволновало. Как обычно, оказалось, что ее мир гораздо значительнее моего. Все, о чем я писала ей в июле и в августе, предстало передо мной во всей своей банальности, и мне хотелось одного — поскорее об этом забыть. Я не пошла на море, чтобы сразу ответить ей серьезным, основательным письмом, написанным таким же языком, как у нее, — правильным, но в то же время разговорным. Если предыдущие письма не требовали от меня никакого напряжения — я строчила страницу за страницей, ничего не исправляя, — то над этим письмом я намучилась: писала, зачеркивала, снова писала, но все равно у меня плохо получалось передать ненависть Нино к отцу и роль Мелины в возникновении этого ужасного чувства, все тонкости моих взаимоотношений с семейством Сарраторе и свое беспокойство за нее, Лилу. Донато, которого я знала как выдающуюся личность, под моим пером выглядел самым заурядным человеком, ничем не примечательным мужем и отцом, а уж по поводу истории с Марчелло мне и вовсе сказать было нечего — разве что пролепетать какую-нибудь глупую банальность. Под конец у меня вообще сложилось четкое впечатление, что искренне в моем письме звучало только сожаление о том, что у нее дома есть телевизор, а у меня его нет.

В общем, напрасно я лишила себя купания, солнца и удовольствия побыть с Чиро, Пино, Клелией, Лидией, Маризой и Донато. К счастью, через некоторое время на террасу пришла Нелла, решив составить мне компанию; с собой она принесла холодного оршада. Сарраторе вернулись с пляжа, сокрушаясь, что меня не было с ними, и мы начали готовиться к празднику. Лидия захотела испечь торт с заварным кремом. Нелла открыла бутылку вермута. Донато затянул неаполитанские песни. Мариза подарила мне плетеного морского конька, которого накануне вечером купила себе в Порто.

Я немного успокоилась, но рассказанное Лилой все не шло у меня из головы: она в беде, а я веселюсь и наслаждаюсь жизнью. Не без драматизма я объявила, что получила письмо от подруги, что ей нужна моя помощь, а потому должна вернуться домой раньше, чем планировала. «Самое позднее — послезавтра», — сказала я, сама не слишком веря в серьезность своих намерений. Если честно, я сказала это только ради того, чтобы услышать, как заохает Нелла, Лидия заявит, что Чиро очень расстроится, Мариза огорчится, а Донато Сарраторе в отчаянии воскликнет: «Как же мы без тебя?» Так и произошло; я растрогалась, и праздник стал для меня еще приятней.

Потом Пино и Чиро начали клевать носом, и Лидия с Донато пошли их укладывать. Мариза помогла мне вымыть посуду; Нелла предложила утром приготовить завтрак, чтобы я поспала подольше. Я отказалась: это была моя обязанность. Все разошлись, и я осталась одна. Я, как обычно, постелила себе в углу, проверила, нет ли тараканов и комаров. Мой взгляд упал на медные кастрюли.

Я до сих пор находилась под впечатлением от письма Лилы и смотрела на кастрюли с нарастающей тревогой. Лила любила, чтобы кастрюли блестели как новенькие, и всегда старательно их начищала. Не случайно в своем рассказе она поместила струйку крови, под ударом ножа брызнувшую из шеи дона Акилле, именно на кастрюлю. Сейчас кастрюля воплощала для нее ощущение угрозы и тревоги перед необходимостью трудного выбора, она была знаком того, что ей придется переломить себя, кардинально изменить свою форму. Вот интересно, а пришли бы мне подобные мысли в голову, не будь письма от Лилы? И вообще, обладаю ли я способностью вдохнуть в мертвую вещь жизнь и связать ее со своей жизнью? Я выключила свет, разделась и легла в постель с письмом Лилы и голубой закладкой Нино — двумя своими самыми ценными, как мне тогда казалось, сокровищами.

Через окно лился белый свет луны. Я поцеловала закладку, как делала каждый вечер, и попробовала при тусклом лунном свете перечитать письмо от подруги. Блестели кастрюли, поскрипывал стол, тяжело нависал потолок, со всех сторон на стены давил ночной воздух и шум моря. Мне снова подумалось, что я бездарная и никогда не смогу писать, как Лила: она умеет рисовать словами, а я — нет, у меня как будто глаза затянуты пеленой. Конечно, я радовалась, что она обходится без всякой школы и без книг из библиотеки, но эта радость заставляла меня чувствовать себя виноватой и несчастной.

Затем послышались шаги. Я увидела на стене кухни тень Сарраторе. Он пришел босой, в своей голубой пижаме. Я накрылась простыней. Он подошел к крану, налил стакан воды, выпил. Постоял несколько секунд у раковины, поставил стакан и подошел к моей постели. Присел сбоку и опустил локти на край простыни.

— Я знаю, что ты не спишь, — сказал он.

— Не сплю.

— Забудь о подруге.

— Ей сейчас плохо. Я ей нужна.

— Ты нужна мне, — сказал он, наклонился и поцеловал меня в губы совсем не так целомудренно, как его сын, языком приоткрыв мне рот.

Я не смела пошевелиться.

Продолжая настойчиво и страстно целовать меня, он откинул простыню, нашел рукой мою грудь и начал ласкать ее под рубашкой. Потом его рука спустилась вниз, и он резко надавил двумя пальцами мне между ног поверх трусов. Я не издала ни звука и не шелохнулась. Меня обуяли одновременно ужас, отвращение и удовольствие, которое я, несмотря ни на что, испытала. Его усы кололи мне верхнюю губу, язык был шершавым. Он медленно оторвался от моего рта и убрал руку.