Моя гениальная подруга - [43]

От злости у него на миг перехватило дыхание, и тогда вступил уже Антонио. Он не даст Паскуале убить Солара, орал он, он сам всех их прикончит за то, что они сделали с Адой. Ада заплакала. Кармела, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Только Энцо пытался всех образумить. «Поздно уже, пошли отсюда», — предложил он. Но Паскуале с Антонио велели ему заткнуться. Они сказали, что дождутся братьев Солара и разберутся с ними. «Ну, тогда и я с вами», — кивнул Энцо. Тут я тоже заревела, а мгновение спустя, к моему изумлению, залилась слезами и Лила. Я раньше никогда не видела ее плачущей. Никогда.

Мы рыдали уже в четыре голоса, но Паскуале остыл не раньше, чем увидел, что плачет Лила. «Ладно, хорош, — буркнул он. — Пошли. Солара вломлю в следующий раз». Не успел он договорить, как мы с Лилой с обеих сторон подхватили его под руки и увели. По пути мы на чем свет стоит кляли Солара и старательно убеждали Паскуале плюнуть на них, потому что они его не стоят. Чуть погодя Лила вытерла слезы тыльной стороной ладони и спросила:

— Что это за фашисты, Паска́? И кто такие монархисты? И при чем тут черный рынок?

17

Мне трудно сказать, как Лила отнеслась к тому, что услышала от Паскуале, — я боюсь ошибиться, потому что на меня его слова не произвели в тот вечер особого впечатления. Как бы то ни было, до самого конца лета она беспрестанно возвращалась к своей излюбленной теме и надоела мне с ней до невозможности. Сегодня я сформулировала бы ее основную мысль так: за каждым человеческим словом, чувством и поступком стоит тяга к преступлению, будущему или уже совершенному.

Конечно, она выражала ее другими словами. Но главное, ее охватила настоящая мания разоблачений. На улице она могла ткнуть пальцем в незнакомого человека или обычный предмет и сказать: «Вот этот воевал и на войне убивал людей; тот избил друга дубиной; этот донес на кучу людей; этот заморил голодом собственную мать; вот в этом доме до смерти запытали человека; по этим камням маршировали фашисты; на вон том углу была драка; у этих полно денег потому, что вон тем нечего есть; эту машину купил спекулянт, торгующий на черном рынке хлебом с каменной пылью и тухлым мясом; чтобы открыть эту лавку, ее владелец грабил товарные поезда; за этим баром собираются члены Каморры, контрабандисты и ростовщики».

Вскоре объяснений Паскуале ей стало недостаточно, как будто он показал ей, как работает механизм, а уж привести в порядок множество разрозненных идей ей предстояло самостоятельно. Она все глубже погружалась в эти проблемы, ее увлеченность начинала напоминать одержимость; складывалось впечатление, что в поисках непротиворечивой версии картины мира она уже не владела собой; подозреваю, что скудную информацию, полученную от Паскуале, она пыталась дополнить сведениями из книг, которые брала в библиотеке. Фашизм, нацизм, война, союзники, монархия, республика в ее рассказах приобретали черты конкретных улиц, домов и лиц. Дон Акилле и черный рынок, коммунист Пелузо, дед Солара, связанный с Каморрой, папаша Солара — Сильвио — фашист, как и его сыновья Марчелло и Микеле, ее собственный отец сапожник Фернандо, мой отец — все без исключения были, по ее мнению, повинны в самых страшных грехах, одни — закоренелые преступники, другие — их молчаливые сообщники, и все как один продались за жалкий грош. Они на пару с Паскуале загнали меня в свой ужасный мир, из которого не было выхода.

Паскуале теперь все больше помалкивал, сраженный способностью Лилы связывать между собой факты в единую неразрывную цепь. Я часто видела их вместе, но если раньше она слушала его, то теперь он ее. «Он влюблен в нее, — думала я. — Лила тоже в него влюбится, они поженятся и так и будут вести разговоры о политике, у них родятся дети, и тоже будут говорить о политике». Когда начались занятия, я, хоть и горевала, что у меня не остается времени на Лилу, в то же время надеялась, что избавлюсь от бесконечного обсуждения преступлений одних и подлого бездействия других, тех, кого мы знали и любили, от всеобщего — вместе с ней, Паскуале, Рино и мной — погружения в эту кровавую кашу.

18

Два года в гимназии дались мне куда труднее двух лет в средней школе. Мой класс, насчитывавший сорок два ученика, был смешанным — большая редкость для той поры. Девочек было очень мало, и я никого из них не знала. Джильола, хотя и хвасталась, что тоже собирается в гимназию и непременно сядет за одну парту со мной, в конце концов решила, что должна помогать отцу, и пошла работать в кондитерскую «Солара». Из мальчишек я знала только Альфонсо и Джино, но они трусливо сели за первую парту и сделали вид, что знать меня не знают. В классе постоянно стояла душная вонь: кисло пахло потом, немытыми ногами и страхом.

Первые месяцы новой школьной жизни я ни с кем не обмолвилась ни словом; сидела молча, подпирая рукой прыщавый лоб или подбородок. Мне досталось место на задней парте, откуда почти не было видно ни преподавателя, ни написанного на доске; соседка по парте не знала, как меня зовут, а я не знала, как зовут ее. Благодаря учительнице Оливьеро я обзавелась всеми необходимыми учебниками, пусть потрепанными и грязными. Училась по расписанию, составленному еще в прошлом году: корпела над книгами до одиннадцати вечера плюс с пяти до семи утра, когда надо было идти в гимназию. Выходя во двор с полной сумкой учебников, я часто встречала Лилу, которая торопилась в мастерскую: к приходу отца и брата подмести, вымыть полы и расставить все вещи по своим местам. Она спрашивала, какие у меня сегодня уроки, и требовала подробно пересказать все, что я выучила. Если я говорила путано, она задавала вопросы; я начинала волноваться, что плохо подготовилась и, раз не могу ответить ей, не отвечу и преподавателю. Раскрывая ни свет ни заря в холодной квартире книги, я иногда ловила себя на мысли, что жертвую самым сладким предутренним сном не ради преподавателей школы для богатых, а ради дочери сапожника. Из-за нее я даже завтракала второпях. Выпивала стакан молока и чашку кофе и бежала на улицу, чтобы успеть пройти вместе с ней каждый метр общей дороги.