Моя гениальная подруга - [45]

Все эти волнующие события следовали одно за другим в нарастающем темпе, пока не настали рождественские каникулы. Я снова окунулась в жизнь своего квартала. У меня появилось больше свободного времени, я чаще виделась с Лилой. Еще до каникул она узнала, что я учу английский, и, разумеется, обзавелась английской грамматикой. Она знала уже очень много слов и очень прилично их произносила, но уж в этом-то и я ей не уступала. Она постоянно донимала меня просьбами после каникул спросить у учителя, как произносится то одно, то другое слово. Однажды она привела меня в мастерскую и показала металлическую коробку, полную клочков бумаги, — на каждом на одной стороне было написано слово по-итальянски, на другой — по-английски: карандаш — pencil, понимать — to understand, ботинок — shoe. Сделать такие карточки ей посоветовал учитель Ферраро; он сказал, что это отличный способ учить слова. Она называла мне итальянские слова и требовала, чтобы я говорила, как это будет по-английски. Но я почти всегда молчала — большинство слов были мне незнакомы. Она опережала меня во всем, как будто училась в какой-то тайной школе. Еще я заметила, что она старается осваивать все то, чему учили меня. Мне хотелось поговорить на другие темы, но она расспрашивала меня о склонениях в греческом — чтобы через минуту выяснить, что я пока остановилась на первом, тогда как она учит уже третье. Она выпытывала, что я думаю об «Энеиде», которая ей очень нравилась. Она прочитала ее всего за несколько дней, а мы в школе добрались только до середины второй книги. Она в подробностях рассказывала мне о Дидоне, о которой я ничего не знала: это имя я впервые услышала не в школе, а от нее. Как-то вечером она сказала вещь, которая меня поразила: «Без любви угасает жизнь не только людей, но и целых городов». Не помню точно, в каких выражениях она сформулировала эту мысль, но мысль была именно эта. По словам Лилы, между тем, что наши улицы утопают в грязи, а на месте прежней деревни выросли наши уродливые дома, и тем, что в каждой семье царит насилие, существует прямая параллель. Я испугалась, что сейчас она заведет разговор о фашизме, нацизме, коммунизме и прочем, и, чтобы переключить ее на происходящие со мной прекрасные изменения, на одном дыхании выпалила, что, во-первых, гуляю с Джино, а во-вторых, учусь с Нино Сарраторе, который стал еще краше, чем был в начальной школе.

Она прищурилась, и я с тревогой подумала, что в следующую минуту она сообщит, что у нее тоже есть парень. Но она только рассмеялась. «У тебя любовь с сыном аптекаря, — сказала она. — Поздравляю, теперь ты как Дидона, влюбленная в Энея». Потом от Дидоны она перекинулась на Мелину и долго про нее рассказывала. Я и правда не знала почти ничего о том, что творится у нас в квартале, потому что уезжала в школу рано утром и возвращалась домой поздно вечером. Она рассказывала об этой своей родственнице так, будто все это время не спускала с нее глаз. Я услышала о нищете, в которой та жила с детьми, о том, что Мелина с Адой продолжают мыть подъезды (денег, которые приносил Антонио, не хватало). Но Мелина больше не пела, а свою работу выполняла механически, как заводная кукла. Лила в подробностях описывала, как Мелина, согнувшись пополам, поднимается на верхний этаж с мокрой тряпкой в руках и моет ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом — с энергией и старанием, каким позавидовали бы люди намного сильнее ее. Если кто-то поднимался или спускался по лестнице, она сыпала ругательствами и могла даже бросить в проходящего тряпкой. От Ады Лила узнала, что однажды, когда кто-то наследил на только что вымытой лестнице, у Мелины начался припадок и она стала пить грязную воду из ведра — еле ее оттащили. Вот так. Слово за слово от Джино мы перешли к Дидоне и Энею, который ее бросил, а потом снова вернулись к сумасшедшей вдове. И тут Лила упомянула Нино Сарраторе: оказывается, она внимательно меня слушала.

— Расскажи ему о Мелине, — попросила она. — Пусть передаст отцу. А то стишки сочинять все горазды! — прибавила она злобно, но тут же рассмеялась и торжественно пообещала: — Я никогда ни в кого не влюблюсь и никогда не буду писать стихи.

— Не верю.

— Честное слово!

— Но другие-то в тебя влюбятся.

— Им же хуже.

— И будут страдать, как Дидона.

— Нет, побегут к другим. Как Эней, который в итоге женился на дочери царя.

Я не нашлась что ей возразить. Просто ушла от разговора, но спустя время завела его снова: теперь, когда у меня появился парень, мне нравилось обсуждать эту тему. Однажды я осторожно спросила:

— А что, Марчелло Солара так за тобой и бегает?

— Да.

— А ты?

Она презрительно усмехнулась, что означало: «Марчелло Солара мне отвратителен».

— А Энцо?

— Мы с ним дружим.

— А Стефано?

— По-твоему, они все по мне сохнут?

— По-моему, да.

— Стефано всегда обслуживает меня первой, даже когда у него очередь.

— Вот видишь!

— Да нечего тут видеть!

— А Паскуале? Он признался тебе в любви?

— Ты с ума сошла?

— Я видела, как он по утрам провожает тебя на работу.

— Он рассказывает мне, что было до нас.

Лила снова вернулась к этой теме, но не так, как в начальной школе. Она сказала, что в детстве мы ничего не знали и поэтому ничего не понимали, что в нашем квартале все — каждый камень, каждая доска, каждый предмет — существовало задолго до нас, но мы росли, не задумываясь об этом. И не только мы. Ее отец тоже делал вид, будто раньше ничего не происходило. Как и ее мать, и моя мать, и мой отец, и даже Рино. Но ведь в колбасной лавке Стефано раньше была столярная мастерская, принадлежавшая отцу Паскуале Пелузо. И дон Акилле все свои деньги заработал раньше. Как и Солара. Она провела эксперимент на своих родителях. Они ничего не знали и ни о чем не хотели говорить. Ни про фашизм, ни про короля. Как будто не было ни насилия, ни притеснений, ни эксплуатации. Они ненавидели дона Акилле и боялись Солара, но прятали свой страх и продолжали нести свои деньги сыну дона Акилле и Солара, и нас отправляли к ним же. Они голосовали за фашистов и монархистов, потому что так хотелось Солара. Они считали, что все, что было раньше, кануло в прошлое и ради спокойной жизни на нем надо поставить крест, но на самом деле они все еще жили в этом прошлом, среди вещей, которых больше не существовало, и нас тянули туда же.