Моя доисторическая семья. Генетический детектив - [105]

Эксперт-генеалог Хокан Скугшё считает вполне возможным, что моя материнская линия происходит от лесных финнов, которые пришли сюда в XVII веке. Поэтому я назначила в местном кафе встречу с Карлом-Густавом Линдгреном, историком-краеведом и генеалогом, который написал несколько книг о лесных финнах. Последняя называется «Где рубили и корчевали финны»; в ней содержится подробное описание старых торпов и хуторов Арвики.

Подтвердить, что Карин имела финские корни, Линдгрен не может. И даже, наоборот, рассказывает мне о том, что шведы и финны почти не пересекались, различаясь средой обитания – финны в лесу, а шведы – там, где были возделанные поля и сельхозугодия.

Линдгрен уже успел установить, что Карин Гудмундсдоттер была замужем за мельником из Хелльрингсберга. До этого она была замужем за другим мельником, из другого фабричного поселка. Но он умер от чахотки всего через полтора года, когда Карин было 26 лет. Отец Карин, Гудмунд, был солдатом родом с расположенного неподалеку хутора Форс. Он сражался в армии Карла XII в Норвегии, а после смерти короля служил звонарем в приходе Ставнэс, на другом берегу Глафсфьордена. Он умел читать и пел, имел хороший голос. Напрямик через озеро между Ставнэсом и Хилльрингсбергом всего несколько километров. Но, вероятно, обычным способом попасть с одного берега на другой был паром, который ходил в южной, самой узкой части озера.

Вернувшись из вермландской поездки, я прошу Хокана еще раз проверить базы местных генеалогов. Все сходится. Карин Гудмунсдоттер была женой мельника из Хилльрингсберга, родилась в Ставнэсе в семье звонаря по фамилии Гудмунд и его жены Мэрты. О Мэрте сведений нашлось немного: вроде бы она родилась в 1698 году. Еще Хокан нашел короткую запись в церковной метрике о «теще», которая конец жизни провела на звонаревом подворье в Ставнэсе. Вероятно, эта женщина была матерью Мэрты, но ее имя не упоминается.

И ни слова о том, что хоть где-то в этой истории замешаны лесные финны.

Взяв результаты своего ДНК-анализа, я обращаюсь к руководителю норвежского ДНК-проекта, который работает с родословными лесных финнов. Однако в их базах нет людей с митохондриальной ДНК, близкой к моей редкой U5b1b1. Есть несколько человек с митохондриальной ДНК, относящейся к подгруппе, обычной для саамов: U5b1b1а. Большинство же прошедших ДНК-тест лесных финнов принадлежит к гаплогруппам, которые пришли в Европу с распространением земледелия, то есть H, J и Т. Это важно для понимания происхождения лесных финнов, но ничего не говорит об истории моей семьи.

Таким образом, ничто не доказывает, что я по материнской линии принадлежу к этносу лесных финнов. Подозреваю, что Гуннар Турессон в своей книге слегка пофантазировал, в частности там, где речь идет о прошлом бабушки Кайсы Гулльбрандсдоттер. Наверное, ему хотелось добавить своему прошлому романтики. Турессон восхищался финской культурной традицией. В автобиографии он красочно описывает, как вермландские финны молились лесному богу Тапио, как прибивали медвежьи головы к соснам после удачной охоты. Он был прав по сути – среди нашей вермландской родни действительно есть лесные финны. Но, как я выяснила, не по прямой материнской линии.

Мне все же было интересно, откуда явилась Мэрта из Ставнэса – жена звонаря, мать Карин Гудмундсдоттер, и что за «теща» упоминается в документах. Однако поиски Хокана забуксовали, и он посоветовал мне связаться со своим приятелем-генеалогом Петером Олауссоном, сотрудником Карлстадского университета, специализирующимся на истории Вермланда.

Я пишу ему – и через несколько дней получаю по электронной почте любезный ответ. Петер Олауссон согласен поискать в архиве сведения о матери Карин Гудмундсдоттер Мэрте и о ее матери, «теще» с подворья ставнэсского звонаря.

Все это происходит осенью 2012 года. Потом на долгое время воцаряется тишина. Почти два года спустя, в июне 2014 года, я получаю новое письмо от Петера Олауссона. Оно начинается так: «Вы, наверное, решили, что я про вас забыл. Нет, не забыл, но совсем не имел времени заняться вашим вопросом. Надеюсь, кто-то другой смог вам помочь лучше меня».

Но я так легко не сдаюсь. В ответном письме я прошу Олауссона о встрече – хочу хотя бы получить ответ на самые общие вопросы, касающиеся жизни в районе Глафсфьордена в XVIII веке. К счастью, Олауссон соглашается.

Через несколько недель, в жаркий августовский день, я выхожу из поезда на станции Арвика. Петер Олауссон встречает меня на машине; встреча с ним превосходит все мои ожидания. У него сейчас отпуск, но он тратит на меня полдня, показывая окрестности озера, места, связанные с историей моего рода.

Мы подъезжаем к красивой ставнэсской церкви, где служил звонарем мой прародитель Гудмунд Эрландссон, осматриваем место на берегу, где стоял дом звонаря, в котором родилась Карин Гудмундсдоттер.

В качестве бонуса я получаю множество сведений о писательнице Сельме Лагерлёф. Раньше я не понимала, почему она была так сильно привязана к этим местам; ведь дом ее детства, Морбакка, находился в Восточном Эмтервике, за много километров отсюда. Но, оказывается, у Сельмы Лагерлёф имелись родственники в районе Глафсфьордена. Один был священником в Ставнэсе тогда же, когда мой предок Гудмунд Эрландссон работал там звонарем. Другой служил в церкви поблизости – сейчас там ничего нет, одни развалины. Он стал одним из прототипов Йёсты Берлинга, рассказывает Петер Олауссон. Мы останавливаемся, и я встаю на то место, о котором была написана, наверное, самая знаменитая во всей шведской литературе фраза: «Наконец пастор поднялся на кафедру». История про пьющего пастора, который со скандалом потерял свое место, случилась в действительности, рассказывает Петер Олауссон, все остальное – плод фантазии Сельмы Лагерлёф.