Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ - [28]

Его Душа.

Сейчас ему не просто.

Но Koshka уже растворяется в нем, соединяясь с каждой его хромосомой.

И он выучит этот урок.

И примет свое одиночество.

Я за ним присмотрю.

Да, и еще. По поводу того, слышны ли наши просьбы там, наверху? Вот уже несколько месяцев, как дела у баварского риелтора Ларса Штубница пошли в гору. Он вдруг, безо всяких причин, вылез из затянувшейся депрессии. Стал следить за своим поместьем. Купил абонемент в спортзал. Встретил необычную девушку по имени Кристен, влюбился. Сейчас они готовятся к помолвке, хотят успеть до рождения малыша.

Твоя первая рыбалка

Наконец-то через два часа наша машина выбралась из полей и пыльных проселочных дорог и оседлала более-менее асфальтированную трассу. Водитель Сергей, который взял нас с сыном пассажирами в Москву, уже успел рассказать о своем бизнесе, былых потерях и новых планах. Я открыл ему пару нехитрых тайн телевидения.

Историями нельзя разбрасываться. Их нужно выдавать дозированно и бережно, чтобы хватило на весь путь. По большому счету вся твоя жизнь, даже с маловажными деталями, уложится по времени минут в сорок рассказа. А нас впереди ожидали долгих двенадцать часов в дороге, из которых четыре последних – в ночи.

Роби вздремнул у меня на коленях, мы с Сергеем завели долгий и безнадежный разговор о музыке, а машина проносилась мимо частых деревянных мгновенных прилавков с надписью «Рыба». И людей, продававших эту самую рыбу. На каждые пять таких мини-рынков попадался один с надписью «Мед». Или «Волжский мед». Еще реже, рядом с подозрительными заправками, встречались одноэтажные каменные сооружения почти без окон, похожие на африканские больницы, какие я видел в Уганде. На них краской старательно, но все равно коряво было написано: «Мотель». Каждый раз, завидев такую надпись, я мысленно рефлексировал: «Не приведи господь когда-либо здесь заночевать».

Мы с сыном возвращаемся с рыбалки. Вообще-то рыбалка – это моя территория и мое время. Вот уже четвертый год на одну неделю я сбегаю на нее, чтобы стать «недоступным абонентом». Старые и новые знакомые, хорошие люди, человек двести примерно, обязательно в конце августа выбираются за восемьсот километров от дома. В этот раз я решил взять сына с собой.

Роби пять с половиной лет. Он впервые ночевал несколько дней подряд в палатке, забравшись, как шелкопряд, в спальный мешок. А по вечерам с фонариком в руке слушал мои истории и рассказывал свои. Все это время он делал абсолютно все, что хотел. Ел, когда чувствовал голод, засыпал, когда валился с ног после приключений с другими детьми. Такое количество сверстников, таких же свободных и вольноотпущенных родителями, как и он сам, парень видел впервые. Я все это время деликатно наблюдал за ним со стороны. Не вмешивался. Только смотрел упоительное кино: твой ребенок взрослеет каждую секунду.

Мы проезжаем мимо полей подсолнухов. Неземная красота. Точнее, как раз именно земная. Боги балуют нас. Вся вечность и сиюминутность перед нами. И где-то вдали впереди сливаются два цвета: небесно-голубой и радостно-желтый.

Я попросил Сергея остановить. Мы вышли.

– Посмотри, сын. Это маленькие солнца. Посмотри, как это дивно!

– Пап, но ты же мне уже показывал поля подсолнухов сегодня.

Да, да. Конечно, показывал. Красивейшие поля с налитыми цветами.

Я порой не понимаю вот этого. Я знаю, что мир прекрасен и реален, если смотреть на него детскими глазами. Осознаю это, когда мы лежим в палатке и к нам через маленькую-маленькую щелочку залазит непрошеный муравей. Ты помещаешь его в центр светового круга с помощью фонарика. Для меня этот муравей – один из миллиарда. Для тебя – вполне одушевленное существо со своими планами и целями:

– Пап, а как он нашел дорогу к нам? Знаю, он хочет исследовать, как мы здесь живем. Давай дадим ему имя.

А сейчас вот эти подсолнухи. Наверное, ты увидишь их позже.

Мы мчимся дальше. Я стараюсь не заснуть из солидарности с водителем.

У Сергея звонит телефон:

– Алло. Да. Как? Нет. Ладно. Я еду. Еще в Балаково. Я сам ей позвоню. Спасибо. До свиданья.

Мы молчим. Я глажу сыну волосы. Через несколько минут Сергей говорит:

– У меня сейчас умер отец.

Я сижу на заднем сиденье и пытаюсь поймать его взгляд в зеркале. Он смотрит на дорогу. Что мне сказать ему, малознакомому человеку? О земле пухом. О царствии небесном. О том, что там большинство. Я и говорю все это. Сергей – мужчина. Если он и обливается слезами, то где-то там, внутри себя, топит в них свое сердце.

А Роби, оказывается, не спал. На заправочной станции, куда мы вышли размяться, он попросился на руки и, глядя мне в глаза, серьезно спросил:

– Папа, ты ведь не умрешь?

Мне было примерно столько же, сколько и ему сейчас, когда я осознал, что есть смерть. Когда я вдруг понял, что уйдут сначала бабушка и дедушка, потом папа и мама, а потом сестренка. А самое главное: потом ведь не станет и меня! То есть вообще! Я вот не смогу, как сейчас, смотреть из окна во двор. Не увижу, как там грузчики кафе «Снежинка» вынимают большие патроны с вкуснейшим мороженым. Как облизывается кот в нашем палисаднике. Не увижу и не услышу больше ничего и никогда.