Мой свёкр Арон Виньковеций - [4]

Думаете Гильдесгейм давал китайцам какие‑то сверх–чаевые? Нет, он тогда объяснил Якову, что «на чай» в ресторане нужно прибавлять порядка 10% от потраченной суммы, что он и делал. В поклонении и прислужничестве не всё остаётся ясным, в этих поклонах и ощущениях есть какая‑то первобытная, пещерная, иерархия — жажда вождя? культа поклонения? хотя безусловно, их порождают власть и деньги. Во всяком случае, Лион Гильдесгейм потом финансировал издание «Антологии» Арона, и за это можно было ему и поклониться, поэтому я так надолго отвлеклась.

Как я уже говорила, после выхода на пенсию, Арон Яковлевич, чтобы сохранить от забвения лучшие образцы еврейского песенного фольклора, подготовил нотные записи всех собранных песен с помощью друзей — музыкантов и дочери Тани. В процессе работы обнаружилось, что многие песни, считавшиеся анонимными, имеют авторов, и Арон Яковлевич разыскивал авторов. К концу 69 года получилось обширное собрание — 245 песен, которые Арон Яковлевич оформил в отдельную большую книгу — рукописный «самиздат» и изготовил вручную два экземпляра «Антологии». Один манускрипт он подарил Дмитрию Шостаковичу, ценителю еврейского мелоса. Шостакович написал Арону Яковлевичу замечательный отзыв: «Ознакомившись с Вашей «Антологией еврейской песни», продолжаю знакомиться с этой очень интересной работой каждый день. И за эту работу приношу Вам сердечную благодарность.»

Иллюстрации к «Антологии» Арон подобрал вместе со знаменитым художником Анатолием Л. Капланом, с которым дружил. Художник Каплан родился в Витебске, как и Шагал, но оставаясь в Союзе, он не получил той всемирной шагаловской славы, хотя его работы не уступают шагаловским. Среди ленинградских художников Каплан слыл чудаком; маленький, близорукий человек в очках, он был похож на свои иллюстрации к Шолом Алейхему. Про него известна трогательная история: когда к 50–летию советской власти всех членов Союза художников попросили нарисовать картину в честь такого значительного юбилея, то Анатолий Львович тоже нарисовал. На картинке он изобразил старого смешного местечкового еврея, в мешковатом длинном сюртуке и чёрной фетровой шляпе, державшего на веревочке беленькую козочку, остановившегося возле решётки Летнего сада и удивлённо разглядывающего висящую на ней мемориальную доску, на которой написано, что на этом месте народоволец Колотозов стрелял в царя. «Анатолий Львович! Что вы такое изобразили?!» — спросили его в Союзе Художников, когда он принёс картину на комиссию. «Я так видю.» — ответил умный и хитрый художник. Интересно, где теперь эта картинка? И где советская власть? (Где‑то существовала легенда, что наш Владимир Ильич сын Колотозова, потому что Колотозовы жили рядом с Ульяновыми. и у матери вождя был с Колотозовым роман. Но эти выдумки вряд ли знал Каплан.)

Несмотря на отзыв Шостаковича, иллюстрации Каплана, печатать «Антологию» в Союзе в то время не собирались, и возможность осуществления замысла Арона была ничтожной, но он всё‑таки обратился в музыкальные издательства, которые придумывали разные глупые причины, к примеру, «нет бумаги». Скорей всего, не было просто здравого смысла. Бумага шла на издание макулатурных произведений, на тонны политической пропаганды. И Арон Яковлевич решил, что он издаст «Антологию» в Израиле, куда собирался уехать.

Нужно было переправить рукопись в Израиль. Кто мог перевёзти её? Арон Яковлевич был хорошо знаком с балетмейстером, звездой Мариинского Ленинградского театра, Валерием Пановым. Учёный–историк Леонид Тарасюк, сотрудник Эрмитажа, специалист по старинному оружию, представил Арона, как знатока еврейской истории, Валерию Панову, задумавшему поставить балет о Маккавеях. Арон Яковлевич взялся писать либретто на эту героическую еврейскую тему. Балет поставить не удалось, не хотели прославлять геройство евреев, но знакомство балетного актёра с конструктором кораблей переросло в доверительно–хорошие отношения. Валерий вместе со своей женой прима–балериной Галиной Рогозиной подали заявление на выезд из Союза, и когда они получили разрешение, после упорных боёв, то Валерий намеревался вывести в Израиль свои записи и кое–какие материалы других людей через знакомых иностранных корреспондентов. Тогда Арон Яковлевич попросил Валерия присоединить к переброске и рукопись его «Антологии». Арон Яковлевич дорожил этой рукописью, боялся, чтобы она не пропала, и был бесконечно благодарен Валерию, что удалось вывести этот «самиздат».

Уже после нашего отъезда из Союза (1975) Арона Яковлевича тоже приглашали «на беседу» в Большой дом, проверяли — нет ли сионисткой пропаганды в тексте введения в «Антологию»? Пропаганды в рукописи не обнаружили и, разочаровавшись, больше Арона Яковлевича на беседы не приглашали, но рукопись не вернули.

Пять лет Арону Яковлевичу не давали разрешения на выезд, и в это время он в своей квартире на Московском проспекте открыл уже самый настоящий ульпан: кто‑то приходил изучать иврит, кто‑то просить вызов, кто‑то почитать письма из Израиля и Америки, спросить советов, поговорить о еврейской истории и просто о разном. Вокруг Арона Яковлевича образовался своеобразный центр интересующихся выездом. Многие из наших друзей после нашего отъезда находились в этом отъездном круговороте. Арон Яковлевич называл всех «племянниками», и многие из «племянников» долго помнили помощь и советы своего «дяди». Наш приятель Михаил Орлов после приезда в Америку каждую неделю из Бостона посылал Арону Яковлевичу в Израиль русские американские журналы, газету «Новый Американец» и всё, что просил дядя Арон. Я ни разу не встречала, чтобы кто‑нибудь был в обиде на Арона Яковлевича.