Мой Шелковый путь - [51]

Но куда больше мне нравились простые художники, нашедшие прибежище на знаменитом Монмартре. Живя в бедности и преданно служа божествам искусства и любви, они смотрели на мир только через призму творчества. Конечно, каждый из них мечтал о славе. И верно заметил Драйзер: «Какое человеческое сердце не тянется к этой обольстительной приманке?» Но слава нужна им не для того, чтобы беснующаяся толпа падала к их ногам. Они мечтают о славе, чтобы им было позволено выставлять свои работы не в крохотных мастерских и не на тесных улочках перед разомлевшими туристами, а показывать свои полотна тысячам зрителей. Они пишут картины, чтобы прежде всего с их помощью общаться с окружающим миром, а не зарабатывать деньги. Разумеется, деньги нужны этим художникам, деньги нужны всем, но для них деньги — не самоцель.

Им присуща глубокая внутренняя жизнь. Они никому не мешают, их присутствие никого не напрягает: вечерами они спускаются в кафе, выпивают немного вина, разговаривают, думают и возвращаются к себе в мансарды — «под крыши Монмартра». У них много времени для размышлений и много возможностей для впечатлений. Если выезжаешь под Париж, там сама атмосфера, благоговейная для истинных художников, способствует творчеству, хочется работать. Наверное, поэтому настоящие художники не страдают без денег, даже если им не хватает на хлеб. Им важно иное: они не станут великими, но всегда будут свободными. Генри Миллер писал о них так: «Среди народов Земли живет особая раса, она вне человечества, — это раса художников. Движимые неведомыми побуждениями, они берут безжизненную массу человечества и, согревая ее своим жаром и волнением, претворяют сырое тесто в хлеб, а хлеб в вино, вино в песнь — в захватывающую песнь, сотворенную ими из мертвого компоста и инертного шлака. Я вижу, как эта особая раса громит вселенную, переворачивает все вверх тормашками, ступает по слезам и крови, и ее руки простерты в пустое пространство — к Богу, до которого нельзя дотянуться. И когда они рвут на себе волосы, стараясь понять и схватить то, чего нельзя ни понять, ни схватить, когда они ревут, точно взбесившиеся звери, рвут и терзают все, что стоит у них на дороге, лишь бы насытить чудовище, грызущее их кишки, я вижу, что другого пути для них нет».

Однажды мы поднялись на Монмартр с Аллой Борисовной Пугачевой, и к ней, стоило нам задержаться где-то, разговаривая по-русски, бросились со всех сторон молодые люди с сияющими глазами.

— Алла Борисовна, позвольте нарисовать вас, — просили они наперебой.

Меня удивило такое скопление русских художников там — человек десять, не меньше. Казалось, они боготворили ее. Они видели в ней символ чего-то настолько высокого, что мгновенно пробудило в них страсть к работе. Ее лицо, ее голос, ее живое присутствие на их улочке влило в них столько энергии, что они не могли стоять на месте. Они ходили вокруг нас, метались, летали, рассказывая что-то о себе и вспоминая затерявшуюся где-то в прошлом московскую жизнь.

— Алла Борисовна, я хочу написать для вас миллион картин! — воскликнул один их них. — Пусть это будет мой миллион в ответ на «миллион ваших роз»!

— Благодарю вас, дорогой мой, — отказалась Пугачева. — Но куда мне столько картин?!

Позировать Пугачева отказалась, но в конце той встречи она отозвала того художника в сторону и подарила ему 500 евро.

Потом я несколько раз приходил на Монмартр специально, чтобы пообщаться с русскими художниками. Видно было, что они хотели проявить себя, это важнее всего для творцов.

— Жаль, что Пугачева не стала позировать, — каждый раз сетовал один из них. Кажется, его звали Владимир. — Я мог бы написать удивительный портрет. И денег не взял бы за работу.

Он пригласил меня в свою мансарду.

— Хотите взглянуть на мою обитель?

— Было бы любопытно.

Мы поднялись по чугунной винтовой лестнице. На самом верху перед нами предстало две двери, и они показались мне кривыми. Наверное, этот эффект был из-за наклона крыши, почти касавшейся наших голов. В мастерской Владимира пахло красками. На кровати лежала девушка. Увидев меня, она ойкнула, захихикала и вскочила, сверкнув голым телом в солнечных лучах. Не одеваясь, она юркнула мимо меня в коридор.

— Ваша подруга?

— В некотором смысле, — кивнул Владимир. — Она тоже художник. Начинающий. Снимает соседнюю комнату. Француженка…

Комнатка была невероятно маленькой.

— Должно быть, вам здесь тесно? — предположил я, остановившись в центре мастерской. — Четыре шага в одну сторону и четыре в другую. Особенно не развернешься.

— Мне вполне хватает. Кров над головой есть, друзья под боком, единомышленников не счесть. И Париж за окном… Вы только посмотрите туда, — подошел он к окошку. — Отсюда я люблю смотреть на город. Он совсем близко, но выглядит очень далеким. И весь состоит из крыш, ощетинившихся телевизионными антеннами. Согласитесь, что вид необыкновенный… Вас, наверное, смущает моя бедность?

— Наверное, я не смог бы жить в такой каморке.

— Каждому свое. Стесненность обстоятельств обостряет мои чувства. Я не считаю себя сложившимся художником. Мне кажется, что мои работы еще сыроваты и поверхностны. Но я добьюсь того, что мне хочется выразить на холсте.