Мой русский любовник - [52]

— О какой грани ты говоришь! — вспыхнул он. — Это типичное отребье, такие всегда липнут к фашизму. В Югославии развелось много бандформирований, в которые объединились такие подонки, как наш мясник. На них закрывали глаза, поскольку они оказывали поддержку разным политическим движениям. Мы со Слэйтом ломали голову, что можно сделать, что может сделать Запад, чтобы прекратить эту бессмысленную резню. И прежде всего в Боснии… Помимо сербов и хорватов там живут, как тебе известно, и мусульмане.

Джордж протянул мне пачку «Кэмэл», забыв, что я не курю, потом сунул очередную сигарету в рот и, прикурив, глубоко затянулся:

— В лагере мусульман мы со Слэйтом провели несколько дней. Слэйт разговаривал с их предводителями. Поскольку на этой территории они одержали победу, то всеми силами стремились образовать здесь исламское государство. Не знаю, однако, возможно ли было это сделать, даже если бы там не осталось ни одного серба или хорвата. Ибо ни Сербия, ни Хорватия не потерпели бы у себя под боком исламского государства…

— А все из-за этого проклятого фанатизма, — вставила я.

— Дело не только в этом. Не факт, что Европа согласилась бы на что-то подобное на Балканах. Лично я считаю, что исламская Босния не стала бы угрозой современному миру. Хотя… когда смотришь в глаза этих людей… есть в них что-то такое, отчего мороз пробирает. Они способны на все. Такого рода фанатизм, готовность к любым страданиям, к тому, чтобы не жалеть ни себя, ни своих близких, мне доводилось наблюдать не раз за свою долгую жизнь. Я больше не могу и не хочу видеть всей этой бойни, которая всегда и везде выглядит одинаково отталкивающе и омерзительно! — Говоря это, он сильно побледнел, словно вся кровь отлила от его лица. — Если б ты только видела этих зверски покалеченных мальчиков! Некоторые из них умерли прямо на наших глазах от потери и заражения крови, большинство еще металось в жару. Семилетний парнишка знал, что умрет, но сказал нам через переводчика, что не боится смерти, потому что умирает за родину. Просил нас обязательно напечатать эти слова в своей газете — хочет, чтобы о них узнали другие. А дело-то всего лишь в куске земли, на которой все эти люди могли бы спокойно жить…

Джордж умолк. Его лицо исказилось болью, видно было, что разговор для него мучителен, а я испытывала угрызения совести оттого, что начала его. Обычно немногословный, он вдруг распалился, взвинченно выталкивая из себя фразу за фразой, будучи не в состоянии остановиться и прервать этот монолог. Мне оставалось лишь быть невольным слушателем.

— По крайней мере, ты знал, как распорядиться своей жизнью, чтобы она приобрела смысл, — сказала я после долгого молчания. — В отличие от меня.

Он посмотрел, будто не совсем понимая, о чем это я, а потом, скривившись, махнул рукой:

— Да что ты, я скитаюсь по миру, как перекати-поле. Одним словом, бродяга.

— Твоя миссия нужна людям.

Мне показалось, что мои слова вывели его из равновесия, взгляд стал каким-то злым и недружелюбным.

— Извини за грубость, но я копаюсь в дерьме! Так мне и надо. Погубил единственное существо, которое по-настоящему любил.

Я поняла, что он имеет в виду свою жену. Хотела было запротестовать, но не смогла подобрать нужных слов. Что ему скажешь? Что она сама свела счеты с жизнью? По-моему, Джордж стал тяготиться моим присутствием и был недоволен собой из-за того, что так завелся. Я стала свидетелем его слабости, а таких свидетелей не любят. Я уже думала, как бы потактичнее ретироваться, когда к нашему столику подошел грузный мужчина в такой же армейской куртке, что и на Джордже, правда, на несколько размеров больше. Этот человек выглядел великаном: крупная голова с копной буйных вьющихся волос, длинные руки с кувалдами пятерней, огромные ступни. Он тяжело плюхнулся на свободный стул и уставился на меня налитыми кровью глазами. От него разило виски.

— И кто эта дама, Джордж? — спросил по-английски. — Подцепил себе девчонку?

Джордж покраснел до корней волос.

— Жена моего приятеля, — резко ответил он. А потом обратился ко мне по-французски: — Не знаю, понимаешь ли ты по-английски…

— Настолько, чтобы понять, что твой приятель отвесил мне комплимент.

Джордж улыбнулся. Мы переглянулись, в его улыбке было столько понимания. После, прощаясь, он придержал мою руку в своей ладони:

— Сгоряча ляпнул о неарийских детях… ну, знаешь, я ведь сам неарийского происхождения… считал, мне можно… Но ты права…

— Ты ничего не должен объяснять.

И тогда произошло нечто неожиданное: он крепко обнял меня. Джордж был чуточку ниже ростом, я почувствовала себя неловко, даже немного согнула колени.

Он скрылся за барьером, сопровождаемый своим другом-великаном, рядом с которым выглядел тщедушным подростком. Вместе они смотрелись как Пат и Паташон, но там, куда они летели, им будет совсем не до веселья.

Орли, сколько-то пятого пополудни

За соседний столик садится молодая женщина с младенцем. Расстегнув блузку, дает ему грудь. До сих пор я видела только одну женщину, которая кормит грудью, — мою дочь. И этот вид не вызывал во мне восторга — Эва выглядела такой измученной. Зато грудничок на ее руках производил впечатление здоровяка. Я смотрела, как Эва склоняет к нему голову, как ладонью поддерживает набухшую от молока грудь, смотрела на крохотное личико у соска, с крепко сомкнутыми веками, на беспрерывно движущийся ротик. Ничего символического в этом для меня тогда не было — это просто была моя дочь, выкармливающая своего очередного отпрыска… Картинку «Мать и дитя» судьба подсунула мне сейчас, будто специально. Словно эта незнакомка с младенцем явилась сюда только затем, чтобы была дописана последняя страница в моих страстях по материнству. Словно мне дано было убедиться воочию, чего я в жизни уже никогда не испытаю…