Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [80]

А теперь у дверей лежала в ожидании хозяина собака, категорически не желавшая выходить на улицу, чтобы не пропустить его возвращения.

* * *

Был у отца обычай приносить нам семнадцатого марта, в свой день рождения, букетики подснежников. Он выгребал их совершенно измятыми из карманов шубы, с приставшим табаком и бумажками от конфет, и с торжественной улыбкой вручал по букету Асе, сестре и мне. А в карманы он засовывал цветы, «чтобы не замерзли».

В его характере причудливо сочетались полное безразличие к быту и отсутствие семейных навыков с каким-то суеверным трепетом перед выработанными им самим семейными традициями. В нашей безалаберной жизни не было никаких признаков организованного быта — ни семейных походов к родственникам, ни планомерного обзаведения имуществом: сервизами, комодами и буфетами, но вместе с тем, сколько я себя помню, с самого детства у нас строжайшим образом соблюдалась традиция, заведенная самим папой, — обедать всем вместе. И как бы он ни был занят, и какие бы заботы ни были у нас самих, даже тогда, когда я уже вышла замуж, мы, верные этому патриархальному обычаю, всегда обедали вместе с папой, хотя я не помню случая, чтобы обед состоялся в назначенное время, и чаще его можно было назвать ужином.

В этот день, 17 марта 1948 года, первый без папы день его рождения, я решила купить на Пушкинской площади подснежники для Аси и Нины. На Тверском бульваре я встретила Зускина. Он был не один и сделал мне знак, чтобы я подождала его.

— Слушай, я только что говорил с Шейниным. Он собирается ехать в Минск по следам «дела Михоэлса».

Шейнин, начальник следственного отдела МВД, завоевал популярность своими многочисленными детективными романами. Как могло прийти в голову такому опытному и искушенному человеку заняться столь опасным делом? Это осталось для нас загадкой. Вскоре Шейнин действительно отправился в Минск. По возвращении он был уволен с работы и вскоре арестован. Ему дали десять лет, но он вышел года через два после смерти Сталина, отсидев, таким образом, лет пять-шесть. С момента его освобождения и до самой его смерти мы с сестрой искали встречи с ним. Но Шейнин этой встречи всячески избегал.

Однажды летом к нам на дачу забежала моя приятельница, которая жила по соседству, и сказала, что к ним приехал погостить Шейнин. Я немедленно отправилась к ним, но Шейнина уже и след простыл. Муж моей приятельницы признался, что, пока его жена бегала за мной, он простодушно рассказал своему гостю, что здесь, на соседней даче, живет семья Михоэлса и ему, Шейнину, будет, вероятно, интересно познакомиться с нами. В ответ на это Шейнин вдруг заторопился и, сказав, что заехал только на минутку, сел в машину и, не задерживаясь, уехал.

Что ему было известно? Что ему удалось выяснить в Минске? Об этом он так никому и не рассказал. Впрочем, со слов человека, встретившего Шейнина в лагере и однажды разговорившегося с ним, Шейнину якобы удалось выяснить, что убийцы сначала предлагали Михоэлсу сотрудничать с «органами». И, получив решительный отказ, принялись жестоко избивать его. Но достоверность рассказа ничем не подтверждена, а с Шейниным нам, повторяю, встретиться так и не удалось.

Да и не только Шейнину Архипелаг ГУЛАГ преподал урок, который раз и навсегда отбил охоту возвращаться к «делу Михоэлса». Однажды летом шестьдесят шестого года я приехала на пару дней с дачи и обнаружила в дверях записку от сына Маркиша с просьбой позвонить.

— Тебя разыскивает одна женщина. Телефона у нее нет, вот ее адрес, поезжай прямо к ней.

По его тону я поняла, что не стоит задавать никаких вопросов, и мы с дочерью тотчас же поехали. Такси долго кружило по московским окраинам, где дома располагаются по таинственному, но установившемуся на всех новостройках принципу, когда за блоком номер двадцать два следует, скажем, блок номер сто пятьдесят семь. Наконец нужный дом был найден. Нам открыла молодая, болезненного вида женщина, назвавшаяся Сусанной.

— Я давно хотела с вами познакомиться. Извините только, что я лежу, у меня что-то с сердцем, — сказала она, ложась на диван и укрываясь пледом.

Мы уселись возле нее, и Сусанна начала свой рассказ.

Ее забрали в сорок восьмом году, еще совсем молоденькой девушкой. Получила она десять лет лагерей строгого режима без права переписки. Сусанну направили на корчевку леса куда-то на дальний Север. Примерно в марте сорок восьмого года к ним в лагерь попала девушка из Минска. Лиза С., так звали эту девушку, оказалась соседкой Сусанны по нарам. Вместе выходили на работу, вместе возвращались «домой» в зону. На обычные лагерные расспросы — сколько получила, по какой статье осуждена? — Лиза лишь немногословно отвечала, что по статье 58–10, за анекдоты. Но как-то ночью, когда все спали, Лиза шепотом на ухо поведала Сусанне свою историю.

Она была студенткой педагогического техникума в Минске. Однажды она возвращалась домой откуда-то с вечеринки. Было холодно и поздно. Проходя по переулку, в котором находился театр, она обратила внимание на двух людей, выходивших из освещенных дверей театра. В ту же минуту послышался звук мотора и грузовик с выключенными фарами устремился из-за угла на две заметавшиеся фигуры. Лиза оцепенела от ужаса. Глаза отказывались верить увиденному. Двое бросились на противоположную сторону улицы, грузовик рванул за ними. Они метнулись было к театру, но машина загнала их к стене дома. Они прижались к ней, и грузовик несколько раз их ударил. Они сползли на землю, в это время из грузовика выскочили какие-то люди, но Лиза больше ничего не видела. Она бросилась в ближайшее отделение милиции и сообщила дежурному милиционеру обо всем, что произошло на ее глазах. Ее почему-то задержали. Продержали три дня в милиции, а затем вызвали к следователю, который, записав еще раз все ее данные, внезапно, без всякого предисловия, резко спросил: