Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [77]

Прошло несколько дней, и Зускина положили в больницу лечить электросном от нервного истощения. Дома оставалась его двенадцатилетняя дочь с двумя одинокими старыми тетками, сестрами матери, уехавшей на гастроли в Ленинград.

Утром двадцать восьмого декабря мы проснулись от стука в стенку. Прислушались. Мерное постукивание доносилось сверху. У меня все оборвалось внутри, но еще не верилось. Я продолжала напряженно вглядываться в потолок, когда часов в девять позвонили из театра и рассказали, что звонят все время к Зускину, но там не берут трубку. Послали администратора, а тот что-то не возвращается, и не можем ли мы посмотреть, что там у них происходит.

В это время на лестнице послышались шум, крик, лай собаки, и, открыв дверь, мы увидели, как по лестнице сверху вниз несется, не держа, а прямо-таки держась за собаку, наш сосед со второго этажа. Заскочив к нам и упав в кресло, он, задыхаясь от волнения, едва слышно прошептал: они. Это мы поняли и сами. Но что с Зусой? Ведь не может быть, чтобы его взяли больного, с кровати!

Да. Его забрали больного, спящего, ночью. Поволокли из больницы прямо на Лубянку. Как все это было, нам много лет спустя рассказал врач, дежуривший в больнице в ту ночь. Три года и восемь месяцев держали Зускина под следствием. 12 августа 1952 года он был расстрелян.

Человек наивный и трогательный, как ребенок, лучший актер, какого знала еврейская сцена, был убит в возрасте пятидесяти трех лет. За что? Таких вопросов тогда не задавали.

…Шестнадцатое января, четыре часа дня. Закончилась панихида. Зал пустеет, и мы остаемся наедине с папой. Я глажу его поломанную руку, а до сознания все еще не доходит, что мы расстаемся навсегда.

Больше я ничего не помню. Ни как мы выходили из театра, ни похорон в крематории. Знаю только по рассказам, что старый еврей продолжал в двадцатиградусный мороз играть на крыше Кол-Нидрэ до самого конца панихиды.

За похоронной процессией ехали семь грузовиков с венками и бесконечное количество легковых машин. Официальными инстанциями не было предусмотрено, что похороны Михоэлса примут такие масштабы — толпы народа выстроились вдоль мостовой на всем протяжении от театра до крематория, и в итоге милиция вынуждена была дать непрерывный зеленый свет, чтобы процессия могла двигаться без остановок.

* * *

Почему перед отъездом в Минск Михоэлс заезжал прощаться ко многим друзьям и знакомым? Это тем более удивительно, что, привыкший к разъездам, бывая по пять-шесть месяцев на гастролях, он вообще не имел привычки прощаться.

На этот раз он почему-то поехал к академику Петру Капице, о чем тот рассказал примерно полгода спустя. Я расспрашивала, не заметил ли он в поведении отца чего-то необычного. Капица отвечал, что папа заскочил буквально на несколько минут и единственное, что поразило его, сам факт визита, ведь не так уж часто они встречались, чтобы прощаться на несколько дней.

Отправился он прощаться и с женой художника Исаака Рабиновича. В театре обошел все гримерные и пожал руку каждому актеру.

Что все это значило? О чем он думал, оставаясь наедине со своими мыслями, предчувствовал он что-то, а может быть, что-то знал?

После папиной гибели у нас установилась традиция — встречаться тринадцатого числа каждого месяца. На одной из таких встреч Маркиш рассказал мне, что в последние месяцы жизни отец стал систематически получать анонимные письма с угрозами. Кроме Маркиша, он никому об этом как будто не рассказывал. Всякий раз, когда отец отправлялся гулять с собакой, он звонил Маркишу, и тот немедленно отправлялся к Пушкинской площади, так как боялся, что с отцом может что-то случиться.

На встречах в нашем доме все разговоры, разумеется, вращались вокруг папы, причем говорилось о нем так, будто он где-то совсем рядом, вот-вот войдет в квартиру и мы снова услышим его голос…

Чтобы меня не поняли неправильно, я хочу подчеркнуть, что в этом ощущении не было ни истерического обожествления, ни мистического экстаза, просто так силен был дух Михоэлса, что даже физическая смерть не могла истребить его. Все мы — и семья, и друзья, и актеры — постоянно ощущали его присутствие. То Зускин смешил нас рассказами об их совместных проделках и розыгрышах, то вспоминали папины шутки, забавные истории в гастрольных поездках и на репетициях.

Увы, встречам нашим суждено было вскоре прекратиться. К концу первого года со времени убийства отца участников вечеров, ставших уже традиционными, арестовали…

Но обо всем этом мы еще и не подозревали, когда седьмого января сорок восьмого года спустились к папе вниз, где он отдавал последние распоряжения директору театра Фишману. Быстро собрали маленький чемодан, присели на дорогу «на счастье» — есть такая примета в России — и отправились на Белорусский вокзал. Там его уже ждал московский театровед Голубов-Потапов, с которым папе предстояло вместе поехать в Минск и посетить ряд спектаклей, выдвинутых на Сталинскую премию, — такова была официальная версия поездки.

О сталинском искусстве избавляться от людей написано много. Пример Мандельштама сделал известным способ избавления тихий, вдали от шума и свидетелей. А если находился свидетель, то освобождались и от него. Подобная участь постигла спутника отца.