Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [75]

Как я уже писала, сообщение ТАСС последовало 13 января 1953 года — в пятую годовщину со дня папиной гибели. Если после ареста Зускина ожидание нашей очереди стало для нас привычным, то теперь оно было желанным. Мы с Ниной устали от полного и вполне оправданного остракизма — кто мог себе позволить рисковать свободой, общаясь с нами? А единицы, которые на это отваживались, были героями в буквальном смысле слова. Конечно, им было страшно, как и должно было быть страшно всякому здравомыслящему человеку, но не приходить они не могли.

Тем временем мы мучительно ждали естественного завершения событий. По ночам мы с сестрой сидели в затемненной кухне. Настольную лампу приходилось завешивать платком, а то с улицы увидят свет и, чего доброго, решат, что мы печатаем прокламации или доллары. По выскобленному деревянному полу по-хозяйски разгуливали крупные черные тараканы, постукивая твердыми копытцами и наполняя зловещими звуками тишину ночи.

А наутро я отводила свою дочь в детский сад, со страхом проходя мимо газетного стенда. В поликлиниках больные отказывались идти к врачам-евреям. Уже поползли истории об отравленных младенцах. Население, подогреваемое ежедневными антисемитскими статьями, потихонечку распалялось. В воздухе пахло погромами. По слухам, процесс над врачами собирались устроить открытым. После чего, спасая еврейское население центральных городов от «справедливого народного гнева», спровоцированного процессом над «врачами-убийцами», евреев должны были вывезти на Дальний Восток. Бараки уже ожидали «спасаемых».

Мы на бараки не рассчитывали. Поехать всем вместе хоть в «телятниках» было бы слишком большим счастьем. Мы ожидали худшего.

По ночам не раздевались. Это было «нерентабельно», как правильно заметила Надежда Мандельштам.

В детском саду мамаши открыто нас сторонились. Как-то одна из наиболее ретивых при моем появлении стала громко рассказывать: «Говорят, хуже всех ведет себя Вовси. Ни в чем не признается, упирается…»

Как вели себя там, никому известно не было и быть не могло. Следовательно, слухи об этом «они» сами и пускали.

Но с какой целью? Мы с Ниной гадали, понять не могли, и от этого делалось еще страшнее.

Уже после реабилитации многие узники рассказывали, что без всякого сопротивления подписывали любую ересь, которую на них возводили.

— Убивал?

— Да, конечно.

— Отравлял?

— Еще бы.

— Кусался?

— Пожалуй, и кусался…

Позже нам довелось прочесть стенограмму процесса над знаменитым профессором Плетневым, который обвинялся в убийстве Горького. Ему же предъявлялось весьма своеобразное обвинение, что он откусывал груди у своих пациенток. Свидетелями обвинения на процессе Плетнева были некоторые врачи, привлеченные впоследствии по одному «делу» с Вовси. Они-то уже по опыту знали, что упираться бессмысленно. Не подпишут сами — за них подпишут.

Профессор Вовси не свидетельствовал в 1937 году в «деле Плетнева» и, возможно, поэтому упирался.

Четвертого апреля 1953 года рано утром позвонила дочь Вовси. Когда она сказала: «Папа дома и просит, чтобы ты немедленно пришла», — я решила, что она просто сошла с ума. Что могло быть естественнее в нашей противоестественной действительности? Однако через полчаса в дверь постучала соседка и с громкими рыданиями вручила нам газету, где сообщалось о реабилитации врачей. Мы поняли, что в самом деле что-то происходит.

Вовси лежал на диване в разгромленной, еще не прибранной квартире. Выглядел он страшно, жаловался на боль в ногах. Говорил мало. Его речь, обычно несколько медлительная и растянутая, стала непривычно отрывистой и резкой. Никаких подробностей он, понятно, не касался, только вскользь упомянул о доносе Чаковского. Сказал еще, что о смерти Сталина не знал, так как все эти месяцы пробыл в одиночке. Я молча сидела возле него. Поверить в правдоподобность происходящего было довольно сложно, ведь еще несколько часов назад врачи ждали суда, мы — ареста. Ни о какой реабилитации никто не помышлял. Удивительно, как закалила нашу психику «здоровая» обстановка «светлых» сталинских лет, если никто из известных мне отсидевших вдов, сирот, репрессированных, реабилитированных так и не сошел с ума.

По квартире, растерянная и заплаканная, слонялась жена Вовси Вера, вернувшаяся вместе с ним. Ее арестовали в день объявления о «деле врачей» в печати, а до того телефон буквально обрывали добровольцы-головорезы с угрозами и проклятиями в адрес жидов-врачей во главе со «сволочью» Вовси. Постепенно, шепотом и боязливо, она стала рассказывать.

Девятого марта, то есть в день похорон Сталина, всех врачей и их жен начали по одному вызывать к следователю и объявляли им о скором освобождении. Вера сначала не поверила, а вернувшись в камеру, решила, что у нее просто начались галлюцинации. Пять дней их не трогали, а четырнадцатого вызвали снова и предложили написать, «как все было на самом деле». Хотя бумага и ручка, предоставленные в их распоряжение — невиданная вещь для заключенного, — казалось бы, были вещественным доказательством каких-то перемен, но большинство мудро сочли это очередной провокацией и не верили в обещанное освобождение. Опыт тридцать седьмого и прочих печально известных лет подсказывал, что когда сажают, то уже не освобождают, да еще с любезностями и расшаркиваниями, как это было сейчас. Правда, в начале тридцать девятого года освободили несколько сотен, а может, и десятков сотен человек, но сделали это тихо, без шума. И больше такого не повторялось.