Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [76]

Описание «того, как все было на самом деле», ежедневные встречи со следователями, которые вдруг стали необычно ласковыми и извинялись после каждого слова, — все это заняло три недели.

В ночь на четвертое апреля их собрали всех вместе в большом кабинете на Лубянке, где они впервые увидели траурные ленты на портрете товарища Сталина. Высокий генеральский чин торжественно поздравил их с освобождением, извинился за «причиненные беспокойства» — буквально так он и выразился! — и сообщил траурным голосом: «Должны вас огорчить. Наша страна понесла тяжелую утрату — умер товарищ Сталин». На этом торжественная часть закончилась, им предложили сесть в машины и отправиться домой. Однако тут Вера заявила, что вернется только после того, как газеты напечатают опровержение сообщения ТАСС об «убийцах в белых халатах». Ее заверили, что «товарищи обо всем позаботились» и газеты уже оповещены.

Глубокой ночью, за несколько часов до выхода газет, к профессорскому дому в Серебряном переулке подъехало несколько машин. Преданная делу партии дворничиха, присутствовавшая в качестве понятой при обысках и арестах, увидела, как «преступники» направляются в свои квартиры. Нервы бедной дворничихи не выдержали натиска событий, и с криком «Враги сбежали!» она бросилась в отделение милиции.

В «кремлевку» Вовси вернуться отказался. Он вновь работал в Боткинской больнице, куда постепенно вернулись его ученики и ассистенты, арестованные или уволенные за время его заключения. Как и прежде, он блестяще ставил самые сложные диагнозы, как и прежде, аудитории на его лекциях были набиты до отказа, работал он, как и прежде, в полную силу. Но в нем самом, обаятельном и невозмутимом, чувствовался надлом. Полгода в одиночке сделали свое дело. Вскоре у него обнаружили саркому, возникшую, как считали, в результате побоев во время следствия. Били главным образом по ногам.

Вовси отказался от общего наркоза и сам руководил своей операцией. Ему ампутировали ногу, однако спустя недолгое время появились метастазы.

Он попросил перевезти себя в кабинет Боткинской больницы, где проработал около тридцати лет. Туда, в этот кабинет, до последних дней его жизни приходили к нему за помощью и советом и врачи, и больные. Там же, в больнице, он и скончался в июне 1956 года, через два года после освобождения.

Мы с Ниной приехали в Серебряный переулок, где на лестнице уже толпились врачи всех возрастов и рангов. В квартире ближайшего друга Мирона Семеновича профессора Темкина собрались родственники. Вскрыли завещание. Вовси просил похоронить себя без всяких почестей и церемоний, как простого земского врача. На похоронах хотел, чтобы присутствовали только близкие друзья и семья.

Официальной панихиды с начальственными всхлипываниями — «Спи спокойно, дорогой товарищ» — избежать не удалось. Но когда машина с гробом медленно двинулась по территории больницы, произошло нечто не предвиденное официальными инстанциями. Из всех корпусов высыпали больные и потребовали остановить машину. Те, кто был посильнее, вынесли гроб, и процессия тронулась, подходя к каждому корпусу, где ждали больные, неспособные передвигаться сами. И так — до ворот больницы.

Мог ли предвидеть профессор Вовси, сидевший рядом с нами на «народной» панихиде своего брата, что и его похороны выльются в такое народное горе?

* * *

Отсутствовали мы, по-видимому, часа два. Вернувшись, мы застали театр таким же переполненным. Актеры сменялись в почетном карауле. Наступало утро, а кошмарный сон не кончался. Гора венков росла на глазах. Большинство попрощавшихся с Михоэлсом не уходили из театра, а оставались на гражданскую панихиду.

По сей день я не могу равнодушно читать стенограммы казенных выступлений официальных лиц с большим похоронным опытом, для которых панихида — такое же общественное мероприятие, как встреча зарубежных гостей или чествование юбиляра. А Зускин, сам того не ведая, произнес печально пророческие слова: «Страшная потеря, невозвратимая потеря. Но мы знаем, в какое время мы живем, в какой стране мы живем».

Нет, он еще не знал, в какой стране он живет.

После Михоэлса Зускин возглавил театр. Но ненадолго.

В декабре сорок восьмого театр поехал на гастроли в Ленинград. Естественно, что Зускин, как руководитель театра и актер, занятый почти во всех спектаклях, не мог оставаться в Москве. Но, ко всеобщему удивлению, он наотрез отказался ехать. Через несколько дней после отъезда труппы, в один из тягостных зимних вечеров, когда зловещие предчувствия уже не растворялись в воздухе, а сгущались, образуя почти физически осязаемую плоть, к нам забежал директор театра и сообщил, что к Зускину отправляется целая делегация — уговаривать его поехать в Ленинград. Немного посидев у нас и посетовав на капризы художественного руководителя, директор поднялся наверх для переговоров. Через несколько минут раздался условный зускинский звонок и бледный и непривычно решительный Зускин вошел и потребовал, чтобы мы все оставили комнату, в которой находился телефон. Не прошло и двух минут, как он закончил свой таинственный разговор, вышел из комнаты и, не сказав никому ни слова, поднялся к себе. В глазах его застыл ужас, по которому мы научились в то страшное время узнавать обреченных. Как впоследствии стало понятно, с Зускина была взята подписка о невыезде, и телефонный разговор подтвердил приговор.