Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [71]

Мы же ничего не поняли. Нам было не до того.

Мы не поняли даже тогда, когда в нашу набитую людьми квартиру пришла вечером того же дня Юля Каганович, моя близкая подруга и родная племянница Лазаря Кагановича.

Она увела нас в ванную комнату — единственное место, где еще можно было уединиться, — и тихо сказала:

— Дядя передал вам привет… и еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали.

Таково было предостережение (или распоряжение?) единственного еврея — члена Политбюро Лазаря Кагановича. С чего это он вдруг решил о нас позаботиться? Ведь не пожалел он своего брата — отца Юли, Михаила Моисеевича Кагановича, бывшего наркома не то авиации, не то тяжелой промышленности, и отправил его в тюрьму на расстрел.

С Лазарем Кагановичем отец встретился впервые в тридцать шестом году, когда этому еврейскому вельможе вздумалось посетить наш театр.

Шла премьера спектакля «Разбойник Бойтро» Моше Кульбака.

Бойтро — беглого рекрута, грабившего на дорогах богатых евреев, чтобы раздавать награбленное добро беднякам, — играл Зускин. Играл, покоряя, как всегда, зрителей своей лиричностью, обаянием, пластикой. Спектакль был решен в плане трагигротеска. Кагановича спектакль возмутил.

— Где вы видели таких кривых евреев? — бушевал он в антракте.

Его начальственному гневу мы так и не нашли тогда объяснения. Установившийся советский стандарт предусматривал четкую границу в изображении до- и послереволюционного периодов. Так, если действие в романе или на сцене протекало при советской власти, то необходимым и обязательным условием было наличие хеппи-энда при отсутствии какого бы то ни было конфликта. Героям следовало отличаться богатырским здоровьем и красотой пластмассового пупса. Если же действие происходило в царской России, то тут допускалось большее разнообразие и не возбранялось даже показывать всевозможные бедствия, свойственные капиталистическому обществу, в том числе и «кривых евреев». Почетный гость предпочел тем не менее рассердиться, решив, по-видимому, что так для него будет безопаснее.

Михоэлс вернулся с премьеры подавленный. Он понимал, чем чревато недовольство высокого гостя.

Но тогда его час еще не настал.

Он настал позже, когда, выстрадав все муки своего народа, задыхаясь вместе с ним в газовых камерах, погибая вместе с ним в восстаниях гетто и на фронтах войны, Михоэлс стал совестью советского еврейства.

Его зрители были его паствой. А он — страстный, активный, сострадающий — их пастырем. Но разве мог быть еще один пастырь?

* * *

Первая ночь. Зускин непрерывно куда-то дозванивается. (Сталину, как известно, не спалось, и государственная машина работала по ночам.) Наконец он сообщает:

— Нет. Они не разрешают.

Как только пришло страшное известие, Зускин поехал на аэродром за билетами в Минск. Порыв более чем естественный. У него затребовали паспорт и тут же отказали, кажется, без всяких объяснений. Ночью он продолжал дозваниваться во всевозможные инстанции и добиваться разрешения вылететь в Минск. Однако так его и не пустили. И нас тоже.

Сутки проходят как одна бесконечная ночь.

Телефон непрерывно звонит, и кто-нибудь постоянно отвечает: «Кажется, автомобильная катастрофа».

Четырнадцатое января. Непрерывное мелькание заплаканных лиц. Многие приходят и остаются. Некоторые уходят и возвращаются.

Поздно ночью неожиданно появляется муж Асиной кузины академик Александр Евсеевич Браунштейн. Он находился в санатории в тридцати километрах от Москвы, когда услышал по радио: «Комитет по делам искусств, Комитет по Сталинским премиям, Антифашистский комитет, дирекция Государственного еврейского театра, Министерство кинематографии СССР с прискорбием извещают о безвременной смерти руководителя Государственного еврейского театра Соломона Михайловича Михоэлса, которая произошла 13 января, и выражают соболезнование семье покойного».

Браунштейн не помнит, как он оделся и вышел. Поезда не ходили из-за сильных снежных заносов. Но это его не остановило, он отправился в Москву пешком. Вообще у Браунштейна было нарушение органов равновесия, и он не мог передвигаться в темноте. Но он пришел. Весь запорошенный, заледенелый, с трудом шевеля посиневшими от мороза губами, он только бесконечно повторял:

— Что с ним случилось?

Время от времени то меня, то Нину вызывают к нам наверх, где остались самые близкие друзья.

Дверь нашей квартиры открыта, и в нее бесшумно входят и выходят люди. Нескончаемый поток потрясенных, испуганных людей. Знакомых и незнакомых. Мы проходили сквозь них, ни с кем не задерживаясь, ни в кого не вглядываясь, ни с кем не разговаривая.

В какой-то момент меня окликнули, я увидела Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и подошла к нему. Возле него стоял мой муж, молодой композитор М. Вайнберг. Дмитрий Дмитриевич молча обнял нас, подвел к книжному шкафу и с несвойственной ему медлительностью, тихо и внятно произнес: «Я ему завидую…» Больше он не сказал ни слова, только долго недвижно стоял спиной ко всем, крепко обняв нас за плечи.

…13 января 1948 года в здании ЦК партии под председательством Жданова проходило совещание — обсуждались современные композиторы.