Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [65]

Я старалась взять на себя часть его нагрузки. Приходила в театр на несколько часов, принимала посетителей, записывала их просьбы и жалобы, и, когда отец возвращался домой, мы (порой до поздней ночи) разбирались в бесконечных записях. Но я и сама была по горло занята тяжелым бытом послевоенных лет. В конце концов после долгих раздумий и колебаний я решила отправиться в Комитет по делам искусств и попросить, чтобы отцу официально назначили секретаря. Ответ, естественно, гласил — нет единицы. В самом деле, с моей стороны было полной наивностью требовать помощи человеку, который добровольно взвалил на себя столько обязанностей. Сам взялся — пусть сам и разбирается. Михоэлс видел и понимал, что его имя и силы используют в определенных целях. «Но поздно что-либо менять», — сказал он мне незадолго до своего отъезда в Минск.

Михоэлс, как и большинство его современников, истинную оценку происходящего не поверял никому, предпочитая держать все при себе.

Война на первых порах отвлекла внимание от событий внутри страны и заставила сконцентрироваться на самом главном — на опасности, нависшей над всеми.

Как ни странно, но для многих военное время стало как бы своеобразным катарсисом. Страх, взаимное недоверие и подозрительность отступили на второй план, понятие патриотизма снова приобрело живой смысл и перестало быть просто лозунгом.

Однако, несмотря на глубокую веру, что Советская Армия несет на себе все тяготы войны, несмотря на абсолютно безотказное служение идее антифашизма, преступить какие-то внутренние преграды Михоэлс, видимо, не мог.

В последние годы жизни его неоднократно приглашали в Комитет по делам искусства или в кабинет директора театра, куда приходили «представители» партии и настоятельно предлагали ему вступить в ряды ВКП(б).

В нашей семье, как я уже говорила, не было принято обсуждать серьезные вопросы. На конкретные темы не говорилось вообще. Но про приглашение в партию он почему-то рассказал. Во всяком случае, мне.

Он находил каждый раз миллион отговорок. Благодарил за доверие, но то отвечал, что еще не созрел, то — не чувствует себя достойным. «Представители» не отступали. Как-то папа поднялся к нам мрачный и раздраженный. Долго молча барабанил пальцами по столу, а затем неожиданно произнес: «Придется в следующий раз придумывать что-нибудь новое. Не знаю уже, как откручиваться».

Но следующий раз не наступил. Он уехал в свою последнюю командировку, так ничего нового и не придумав.

Несмотря на все внешние помехи, Михоэлс постоянно жил напряженной внутренней жизнью. В апреле сорок шестого года он выступил на очередной Шекспировской конференции с докладом «Несыгранные шекспировские роли».

Приведу несколько отрывков из этого доклада.

Выходить на трибуну только для того, чтобы рассказать о работах, которых ты не сделал, о ролях, которых ты не сыграл, — затея, вероятно, довольно странная… Их довольно много, этих ролей. Пусть вам не покажется излишним самомнением то, что вы в этом списке найдете Гамлета, Шейлока и Ричарда Третьего, Отелло. Не сочтите меня безумцем, если я скажу вам, что видится мне и еще одна очень и очень трудная роль, причем отнюдь не раскрытая до сих пор, — роль Фальстафа.

…Много лет назад я начал одну работу… Я обратился к ней именно потому, что она мне кажется и еще казалась до войны… чрезвычайно современной. Я говорю о Ричарде.

Я бы сказал, что современность Шекспира измеряется его зрительным залом… Хотите ли вы или не хотите, зритель все то, что слышит, сочетает с приходящими ему на ум ассоциациями. До войны, скажем, эти ассоциации могли и не существовать, а сегодня они возникают…

Шекспир любит самый обыкновенный символ… Горб Ричарда — тоже такой же обыкновенный символ. Мне казалось даже, что начинать Ричарда нужно с тени его… Прежде всего появляется тень горба, потом появляется Ричард, который даже солнце воспринимает с точки зрения своей горбатости. Но зато после, когда путем убийств, вопреки горбу и уродству, вопреки всяким утверждениям, всякому солнцу справедливости и правды, путем взломов и убийств Ричард врывается на престол (точно так же, как ворвался на какую-то минуту в историю — с поджогами, взломами и кражами — Гитлер), тогда Ричард становится настолько дерзким, что у гроба он побеждает леди Анну и заявляет: ну-ка, солнце, свети сюда. Он вызывает солнце на поединок.

Вот, мне кажется, этот спор с собственным горбом есть самое главное у Ричарда. Нужно ли доказывать, что горб, который здесь становится символом зла, победить не может? Как видите, нужно. Много миллионов человеческих жизней понадобилось, чтобы доказать, что зло победить не может. Так было и в шекспировские времена, когда все лучшее, светлое и солнечное шло на поединок со злом, а зло хотело торжествовать победу.

Кругом все пытаются тоже быть горбатыми. Это становится стилем, все ходят горбатыми, и каждый пытается сделать себе горб побольше. Это становится чуть ли не верой.

Но в какую-то минуту наступает перелом, солнце все же побеждает, и в эту минуту, пожалуй, одну из наиболее интересных минут роли Ричарда, Ричард пытается отделаться от своего горба.