Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [62]

В Антифашистский комитет поступали сообщения о фашистских лагерях смерти. Было создано Информационное бюро, куда стекались толпы, чтобы навести справки о своих близких. Стали появляться первые, чудом уцелевшие беженцы. Некоторые оставались у нас на ночь. Папа приводил этих молчаливых, изможденных юношей и девушек. Мы их кормили, укладывали спать. Через пару дней они исчезали. Одну из этих беженок мы встретили в Израиле, и она со слезами на глазах рассказала, что ей и еще многим папа помог перебраться сюда.

Приютить людей без прописки, да еще в военное время, да еще в Москве, было делом опасным. Милиция часто проводила ночные облавы, наказанию подвергались обе стороны, а по строгим законам военного времени срок наказания мог быть весьма внушительным.

В одну из таких облав (в ту ночь у нас по чистой случайности посторонних не было) вдруг выяснилось, что у папы нет московской прописки и, следовательно, он проживает в Москве незаконно. Товарищам из милиции было известно имя Михоэлса, потому они выглядели смущенными и извинялись как могли, что все, мол, образуется, что он забыл прописаться в Москве после возвращения из Америки, а паспорт-то у него ташкентский, а с ташкентской пропиской жить в Москве воспрещается и так далее… Мы поняли из всего этого ночного переполоха, что отец, люто ненавидевший всякую бюрократию, совершенно забыл, что уехал в Америку из Ташкента, а не из Москвы, и, вернувшись, забыл поменять паспорт.

— Ну как же так, Соломон Михайлович, такой сознательный человек, а законов не знаете, — задушевно журили его милиционеры.

Пришлось заняться паспортными делами. «Ведь я вел какие-то переговоры насчет прописки перед отъездом», — беспомощно оправдывался папа. Действительно, перед отъездом в Ташкент отец по настоянию Аси пошел выписывать из квартиры нашу домработницу, правда, ключи он ей все-таки оставил, «чтоб не думала, что мы ей не доверяем». Папина щепетильность обошлась довольно дорого — вернувшись из эвакуации, мы нашли квартиру совершенно пустой.

Приблизительно в середине февраля 1944 года в Москву приехала делегация ведущих узбекских актеров. Мы все были приглашены на торжественный обед в гостиницу «Москва». Не помню, что помешало нам пойти, но в итоге папа отправился один. Вечером этого же дня у него была назначена встреча с Молотовым, на которой ему предстояло докладывать об американской поездке.

Многие годы в России бытовала легенда о том, как Сталин принял Михоэлса, какие слова говорил ему, получая из рук Михоэлса шубу, сделанную американскими меховщиками. Я прочла множество измышлений с подробнейшим описанием этих встреч и рассказов о близкой дружбе Михоэлса с Кагановичем, да и с самим Вождем народов.

Все это чистый вымысел. Отец никогда со Сталиным не встречался, не имел с ним ни одной беседы, да и не стремился к подобному сближению, последовательно придерживался одного из своих любимых библейских изречений: «Ни мне меда твоего, ни укуса твоего».

Итак, в час дня Михоэлс отправился на торжественный обед с узбеками и основательно задержался. Часам к шести он вернулся явно навеселе. Говорил с нами только по-узбекски, зачем-то погасил свет, устроился на полу посреди комнаты и, раскачиваясь, как старый узбек, нараспев причитал, что пора отправляться «в орган к Молотову». (Журнал, или «орган печати», под названием «Война и рабочий класс» курировался Молотовым.)

Было совершенно очевидно, что отец слегка подвыпил и что в таком виде отпускать его в «орган» просто опасно. Пока мы соображали, как с ним быть, он вдохновенно импровизировал очередную новеллу о нашей соседке — безобидной старой деве, которая «сегодня ночью кралась с ножом по коридору». В общем, развлекал нас как мог. Внезапно он встал с пола, зажег свет, провел ладонью по лицу, как бы снимая какую-то невидимую пелену, и произнес совершенно трезвым, будничным голосом: «Ну, я пошел. Буду часа через два».

Привыкшие к папиным розыгрышам, мы ничуть не удивились этой перемене. Однако, когда, надев шубу, он вышел из дома, я быстро оделась и последовала за ним на некотором расстоянии. Редакция журнала, где должна была состояться встреча, помещалась недалеко от нас, в маленьком переулочке у Арбатской площади. Еще не сняли затемнение, и после захода солнца город погружался во тьму. Только луна освещала блестящие, раскатанные детьми островки луж.

Я держалась в отдалении, боясь потерять из виду отца, который шел, слегка прихрамывая на правую ногу, засунув руки глубоко в карманы шубы. И в это мгновение — в который уже раз! — я так остро почувствовала его одиночество, что у меня защемило сердце.

Убедившись, что он благополучно дошел, я вернулась домой, но ощущение какого-то бесконечного его одиночества так и не оставляло меня.

Пришел поздно, о подробностях встречи с Молотовым не рассказывал, но, кажется, именно тогда состоялась передача шубы для Сталина.

Отрывочные воспоминания порой приводят к неожиданным открытиям.

Девятнадцатого апреля отец зачем-то облачился в халат и заявил, что из дому сегодня не выйдет, а если позвонит некто Чобруцкий, его к телефону не звать. На вопрос, кто такой Чобруцкий, он ответил, что это мелкий служка из синагоги, и вскользь добавил: «В сапогах и с погонами».