Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [27]

Примерно в середине марта папа наконец вышел из своего заточения, в котором он провел около трех месяцев, и поднялся к нам.

Господи, какие начались по этому поводу волнения, какая суета и неразбериха, как торжественно готовилась к его приходу моя несчастная тетя!

Сгорбившись, с отсутствующим взглядом, состарившийся до неузнаваемости, опираясь на Чечика и меня, преодолел папа расстояние в три этажа после двух месяцев оцепенения и неподвижности.

Этот взгляд и эту поступь я узнала года через два в сцене выхода короля Лира. Не помню, у кого я наткнулась на воспоминания о Тальма — великом актере Франции, и мне запомнился такой эпизод: на похоронах собственного сына великий Тальма, сотрясаясь от рыданий, потребовал зеркало. Когда кто-то осмелился спросить, зачем ему зеркало, Тальма ответил, что должен знать, как выглядит человек в глубоком горе. Видимо, большим актерам свойственно подобное раздвоение, и они сознательно (как в случае с Тальма) или подсознательно фиксируют свое поведение в тяжелые минуты жизни, с безжалостностью хирурга препарируют собственные переживания, чтобы потом, в готовом виде, использовать на сцене зафиксированный опыт перенесенных страданий.

Эля с плачем бросилась к отцу, а он, грузно опустившись на бывший мамин диван, растерянно мигал покрасневшими веками. Узнав, что Михоэлс вышел из заточения, народ повалил было валом к нам, но папа никого не хотел видеть.

Сезон 1932/1933 года был отменен. В театре шел ремонт. Режиссеры, писатели, драматурги, художники наперебой предлагали Михоэлсу свои замыслы и идеи. Однако внутренний перелом, который, несомненно, пережил в этот момент отец, не позволял ему приняться за дела.

Это был самый тихий и безлюдный период в его жизни. Он мало говорил, большую часть времени проводил в неподвижной задумчивости, даже что-то записывал, что, как я уже неоднократно говорила, было не свойственно ему в обычное время.

Помню, крутя в руках мамину пудреницу, он объяснял мне, что для него, который не любит вещей и которого, в свою очередь, не любят вещи, отдельные предметы, связанные с определенным человеком, теряют свое первоначальное естество и становятся символическим продолжением этого человека…

Он часто вел со мной разговоры о маме, и я думаю, что эти две смерти, последовавшие одна за другой, породили в отце суеверный страх — не является ли смерть Жени, по всем законам античной трагедии, местью за маму?

Возвращение к жизни

Я быстро привыкла к постоянному присутствию папы дома и, когда он начал выходить, страшно затосковала. В один из таких вечеров, предчувствуя папин уход, я принялась ныть и жаловаться на скуку. Тем временем домработница Нюра подавала обед.

— Ну как тебе может быть скучно? — недоумевал отец. — Ты вот посмотри на Нюру. Это ж одно удовольствие — кофта зеленая, юбка синяя, чулки коричневые, туфли красные. Брови насурманены, щеки нарумянены. Судя по всему, она собралась в гости. Вот и вообрази себе, кто ее друзья, как они выглядят, о чем беседуют, как проводят время. Это ж такое развлечение! Разве вообще может быть скучно?

И он тут же презабавнейшим образом изобразил, как Нюра, оттопырив мизинец, пьет чай вприкуску у своей приятельницы Клавы и жалуется ей на мой нудный нрав.

Так он нас воспитывал. Незначительный, казалось бы, пустяк становился поводом к забавным играм, неожиданным обобщениям и выводам. Играть с ним было увлекательно, весело и интересно, волей-неволей мы начинали по-новому видеть и понимать все происходящее и существующее вокруг. Была, например, географическая игра. Папа объявлял свою голову глобусом. Макушка — Северный полюс. Лысина — Тихий океан. Надо было совершить путешествие от океана до Альп (они по условиям игры располагались в районе носа) и обратно через Женевское озеро (правый глаз).

Полагаю, что игра эта была придумана специально для меня, так как я сильно недолюбливала географию, но отказать себе в удовольствии поиграть в голову-глобус, конечно, не могла.

Между тем затишье, вызванное трагическими событиями, подходило к концу. В ноябре 1933 года состоялась премьера пьесы Бергельсона «Мера строгости». Эта режиссерская работа Михоэлса оказалась значительно удачней предыдущей. Спектакль отличался неожиданными и смелыми мизансценами, изобретательностью, яркостью и своеобразием. Само собой разумеется, что в результате Михоэлс был подвергнут в прессе резкой критике за формальное решение спектакля.

Много дней и бессонных ночей провели отец с Бергельсоном, прежде чем спектакль увидел свет. Они курили, спорили и пили кофе. Кофе, кофе без конца. Саша Тышлер пишет в воспоминаниях: «Михоэлс очень любил свое искусство, театр, свой народ и культуру других народов и многое другое, что должен и может любить такой человек. Перечислить все трудно и не нужно. Но если бы у меня спросили, что же он больше всего любил, я бы ответил: черный кофе!»

И действительно, сколько же он кофе поглощал! В конце 1936 года папа заболел и две недели просидел безвыходно дома. С утра и до поздней ночи, а то и до рассвета не закрывались двери нашей квартиры. Однажды мне пришло в голову подсчитать, сколько чашек кофе я подала за день. Цифра оказалась довольно внушительная, во всяком случае, для частного дома, — 86 чашек.