Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [23]

Едва поцеловав нас, папа поспешил в мамину комнату. Не знаю, сколько он там пробыл. Наверно, недолго. Мы молча стояли в коридоре. Когда отец вышел, его нельзя было узнать. За несколько минут он буквально почернел, лицо выражало отчаяние. Не глядя на нас, он подошел к телефону, вызвал своего брата Вовси и попросил срочно прислать за мамой машину. Через час маму увезли в больницу. Папа оставался с ней до последней минуты.

Нас в больницу не пускали. Из Элиной комнаты разносился запах валерианки. По квартире сновали незнакомые люди. Я со страхом и надеждой ждала папу. Вот он придет и скажет, что уже все в порядке и мама скоро будет с нами. Но папа не приходил и не звонил. А через пять дней, четвертого августа, в сумерки он как-то неожиданно появился в дверях, молча усадил нас с Ниной к себе на колени и после длинной паузы тихо произнес: «Вот и нет нашей мамочки…»

Мама проболела ровно месяц. 4 августа 1932 года она умерла от тяжелого заболевания почек. Ей было тридцать два года.

Папа оставался с нами неделю. Он не выходил из комнаты, не брился, но даже в его подавленности, в обращении с нами, с Элей мне чудилась какая-то неловкость, непонятное чувство вины.

Ежедневно звонили из Одессы, где в это время находился театр, папа давал распоряжения и через неделю вынужден был вернуться на гастроли. Его встречал весь коллектив театра, и много позже мне рассказывали актеры, что состояние у него было чрезвычайно тяжелое. Однако существовали для того и особые причины.

Обстоятельства нашей жизни сложились так, что мне некого было расспросить о маминой молодости. Лишь много лет спустя, зимой 1948 года, в первые дни после папиной гибели, стали известны некоторые подробности ее жизни.

Рассказывала мне об этом мамина подруга Етхен Гольдштейн, жена большого друга отца Юлиуса Гольдштейна. Самого Юлиуса, крупного работника Торгпредства, забрали в тридцать пятом году. Етхен же скиталась по лагерям и пересылкам. В сорок восьмом она находилась на поселении в ста километрах от Москвы. После известия о папиной гибели она, разбитая, нищая и больная, приехала в Москву. Два дня, которые Етхен провела у нас, она много рассказывала о маминой молодости. Но в те дни мы мало что способны были воспринимать, и мне запомнился лишь один эпизод.

— Она пользовалась большим успехом, — рассказывала Етхен, — ее наперебой приглашали на танцы, пикники, литературные вечера и концерты.

Однажды после какого-то концерта мы вместе вышли на улицу. Стояла ранняя весна, к ночи подморозило, и было страшно скользко. Кто-то предложил твоей маме прокатилась по льду. Докатившись до середины, она вдруг поскользнулась и со всего размаху упала на спину. Испуг был ужасный. Больше всех паниковала, как всегда, Эльза. Сарра же от неловкости, что она испортила друзьям настроение, мужественно поднялась и заявила, что ей ничуть не больно.

Вскоре у нее обнаружили тяжелое почечное заболевание, то ли она при падении отбила себе почку, то ли падение спровоцировало болезнь, которая до этого где-то дремала, так или иначе, мама заболела, и болезнь оказалась неизлечимой…

Это все, что мне запомнилось из рассказов Етхен в те страшные дни. Конечно, были среди ее многочисленных рассказов и веселые, и смешные, и забавные. Но наша память — странный фильтр. Она отбирает лишь то, что соответствует нашему состоянию в данный момент.

Мама запомнилась мне тихой, доброй и очень грустной. Наверное, потому, что тот период, который способна охватить моя память, был самым тяжелым в ее недолгой жизни.

Я так и не знаю точно, в каком году поженились мои родители, но знаю, до чего они были духовно близки друг другу. Мама принимала участие во всех начинаниях отца, поддерживала его, когда он, еще не уверенный в себе и своих способностях, решил связать себя с театром.

Ничего не могу сказать, как складывались их отношения, но могу предположить, что жизнь с таким человеком, как мой отец, не могла быть легкой. Он не выносил и намека на размеренность и порядок, которые, как обычно, составляют основу домашнего быта. Как говорила Эля: «Соломон Михайлович — самый неподходящий для семьи человек». Понятие семьи для отца было связано в первую очередь не с очагом, а с традицией.

Вопреки «зову времени» — уничтожать и разрушать все созданные веками понятия и обычаи — отец, воспитанный в среде, где традиция чтилась и оберегалась, испытывал потребность поддерживать ее и в собственном доме. Так, при уже назревавшем разладе в семье он неизменно приходил домой обедать, после чего ложился «соснуть на часок». Мы с Ниной нетерпеливо ждали его пробуждения, ибо за этим следовала увлекательнейшая обязательная игра в прятки. Никакие уговоры мамы и Эли не могли заставить нас идти спать, хотя иной раз традиционный семейный обед мог быть и в семь, и в восемь вечера. Но хотя детям и вредно «возбуждаться перед сном», игра в прятки, как и обед, и послеобеденный сон, была традицией, которую нельзя было нарушать.

Я не исключаю, что соблюдение этого почти религиозного обряда «обед — сон — игра» при сложной ситуации, которая сложилась в ту пору в нашей семье, диктовалось неосознанным, суеверным чувством, что «традиция охраняет».