Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [21]

Сначала его отвезли в театр, я мельком видела, что он поднимается по лестнице, как мне показалось, с заложенными за спину руками. Видимо, гэбисты хотели обыскать помещение, где он жил до переезда на Станкевича.

Взяли его днем, как бы вопреки нашей незыблемой, непонятно на чем основанной вере, что «берут только ночью». Больше мы никогда не слышали об этом беззащитном грустном человеке, хотя папа много раз обращался с запросами в соответствующие инстанции.

Совсем иначе сложилась судьба молодого красавца Миши Ш. — кумира парикмахерш и продавщиц. По-моему, в 1931 году Мишу мобилизовали в армию. Он служил в Средней Азии в пограничных войсках. Однако довольно скоро Миша снова появился в нашем доме уже в форме пограничника, в фуражке с голубым околышем. Он объяснил, что вернулся в Москву из-за того, что заболел тяжелой формой малярии.

Папа, как мне тогда казалось, был необъяснимо привязан к этому довольно способному, но безобразно невежественному человеку.

Он добродушно посмеивался над его успехами у женщин, но, подозреваю, именно статная Мишина фигура и его кинематографически яркая красота вызывали у папы особую симпатию, а возможно, и тайную зависть. Всю свою молодость Михоэлсу приходилось слышать, что его внешность не соответствует актерской профессии, и в Мише он, похоже, увидел как бы воплощение своей мечты.

К собственной внешности отец относился с юмором и любил повторять, что «хотел бы заложить свое лицо в ломбард и потерять квитанцию», но в глубине душе он, безусловно, страдал и от небольшого роста, и от некрасивости, хотя она и составляла часть его очарования.

Не знаю, что думал по этому поводу Миша (хотя едва ли он задумывался над чем-нибудь подобным), но он довольно бесцеремонно пользовался папиным расположением и, нередко загуляв с очередной белошвейкой, подолгу не давал о себе знать. А папа нервничал и приводил самый убедительный домашний довод:

— Ведь он знает, что мы его ждем! Раз он не звонит и не появляется, значит, что-нибудь случилось!

Случиться могло все что угодно, и не мудрено, что мы изрядно волновались.

Однако в первые же дни после папиного убийства, когда даже малознакомые люди становились близкими и нужными, Миша исчез из нашего дома навсегда. Поначалу мы не обратили на это внимания — было не до того. А когда заметили, не сразу поняли причину. Лишь спустя несколько лет стало известно, что, демобилизованный в 1932 году из войск НКВД, Миша был приставлен к отцу и на протяжении этого времени служил осведомителем. Исправно сообщал куда следует, что происходит у нас в доме, что говорит и делает Михоэлс.

Наверное, он был не единственным, но о других мы можем только догадываться.

Наборы в студию проходили ежегодно. Из каждого выпуска несколько человек попадали в наш театр, а остальных распределяли по другим еврейским театрам — в Одессу, Киев, Минск и т. д. Биробиджанский еврейский театр был создан на основе второго выпуска еврейской театральной студии.

От поступающих требовались в первую очередь богатое воображение, умение двигаться и чувство ритма.

— Вот ты сейчас услышишь музыку, — не унимался Михоэлс, отсидев восемь часов подряд на приемных экзаменах, — постарайся пластически передать ассоциации, которые она у тебя вызывает.

Под звуки медленной, плавной музыки студенты собирали цветы, безутешно рыдали, задумчиво смотрели в окно, просто танцевали. Внезапно музыка меняла ритм, переходя в бравурный марш, — требовалось тут же перестроиться: рыдающие принимались бурно веселиться, собирающие цветы отправлялись в бой, каждый старался изо всех сил.

В студии, как и в театре, царила теплая, домашняя атмосфера. В кабинете бессменного секретаря Фани Ефимовны постоянно толпился народ. На стене, именно напротив стола, висело огромное зеркало, и Фифиха — так мы ее звали — то и дело заглядывала в него, движимая неустанной заботой о собственной красоте: поправляла волосы, иногда рыжие, иногда черные; подкрашивала глаза, размазывала помаду по огромному рту, что придавало ей сходство с веселой жабой.

На рабочем столе Фифихи стоял телефон, то и дело звенящий. Не отрываясь от зеркала, она беседовала с педагогами, составляла расписание, договаривалась со своей мамашей, чтобы та прислала любимые еврейские кушанья для Михоэлса. По традиции секретарша обожала своего патрона, изводя его и всех нас настойчивым вниманием. Все знали о тайной страсти секретарши, и это служило поводом для бесконечных шуток, а бедный папа порой оказывался в весьма щекотливых ситуациях.

Однажды, когда папа был нездоров, у нас собралась масса народу. Среди гостей сверкала обаянием и умом Ася Потоцкая — будущая папина жена. Вскоре появилась Фаня Ефимовна. Она обычно не ждала приглашений, предпочитая приходить запросто, как бы на правах своего человека. Я носилась по квартире, накрывая на стол, таская тарелки, подавая кофе, и не заметила, что Фифиха куда-то исчезла. Забежав в теткину комнату, куда посторонним заходить не полагалось, я буквально оцепенела от изумления и неожиданности: на подоконнике распахнутого окна стояла Фаня Ефимовна с детским воздушным шариком в руках. Она стояла так, вероятно, давно, готовая инсценировать попытку самоубийства, и была явно разочарована, увидев на пороге не папу. Измазав меня помадой и краской от ресниц, Фифиха с горькими рыданиями сообщила, что поскольку здесь находится Ася, то ей не остается ничего другого, как покончить с собой. Я принялась было ее уговаривать не делать этого, но она долго упиралась. Потом, пообещав покончить с собой в другое время, оделась и ушла.