Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [24]

Для нас с Ниной эти вечерние праздничные минуты остались в памяти как нечто незыблемое, прочное и светлое. Остальное время в доме царила напряженная, тяжелая атмосфера. Все реже заливалась заразительным смехом мама, участились истерические припадки у Эли. В их разговорах появилось новое, незнакомое мне до сих пор имя — Чечик. Произносилось оно шепотом, что настораживало и путало.

Дальнейшие осложнения

В 1924 году была ликвидирована еврейская театральная студия в Киеве — Культурлига. Небольшая группа актеров перебралась из Киева в Москву и вошла в наш театр. Среди них были муж и жена — Давид Чечик и Женя Левитас, впоследствии сыгравшие роковую роль в жизни нашей семьи. Оказавшись рядом с Михоэлсом в одной из гастрольных поездок, Чечик начал с того, что взял на себя мелкие бытовые заботы, в которых отец всегда мало преуспевал. Он развлекал Михоэлса занятными историями, потешался над самим собой, словом, готов был быть шутом при короле, а кончил тем, что… привлек внимание отца к своей жене Жене.

Тонкость и глубина личности, обаяние и талант актера привлекали к Михоэлсу внимание не только крупнейших деятелей искусства того времени, но и многих женщин, жаждавших купаться в лучах его славы. Но лишь одна из них посмела посягнуть на святость семьи — бывшая актриса Культурлиги Евгения Максимовна Левитас, происходившая из мещанской семьи киевских торговцев.

Мягкая и скромная до робости мама не принадлежала к тому сорту женщин, которые готовы бороться до последнего, чтобы удержать собственного мужа.

Случилось так, что в 1969 году ко мне попал маленький сборник стихов старшего маминого брата Михаила Львовича Кантора, вышедший в Париже на русском языке. Дядя Миша имел юридическое образование, но призванием его были поэзия и философия. В 1921 году он покинул Россию, проделав обычный путь русского эмигранта — сначала Берлин, затем Париж. Много лет он сотрудничал в литературных журналах с Мережковским, Зинаидой Гиппиус, Адамовичем и другими. Одно из стихотворений в сборнике, который по его просьбе передали мне, я хочу привести здесь для характеристики моей мамы, да и не только мамы, а всего клана Канторов.

О себе не говори,

лучше о себе не помни,

ты на свете избери уголок,

да поукромней.

Все, что знаешь, — знай, но прячь.

Никуда спешить не надо.

Пусть несется мимо вскачь

обезумевшее стадо

лицемеров и рвачей

за фортуною в погоне.

Ты не с ними. Ты — ничей,

тихий зритель на балконе.

Эти слова могли быть золотыми буквами выбиты у входа в семейный склеп Канторов, если бы таковой имелся.

Мама и была «тихим зрителем», которому оказалась не под силу жизнь с интригами, сплетнями, выяснениями и объяснениями. Ее физическое состояние ухудшалось, сердце сдавало, и она боялась операции, на которой настаивали врачи.

Папа же, насколько я понимаю, мучился от двойственности положения, испытывал не проходящее чувство вины, но окончательного решения не принимал. Мама умерла, оставаясь его официальной женой, с которой он, согласно еврейскому обряду, венчался у раввина.

* * *

Из-за сложной ситуации в нашей семье театр, как это всегда бывает, разделился на два лагеря. С теми, кто был не на стороне мамы, я, разумеется, в детстве не встречалась и не видела Чечика. Он появился лишь после многих трагических событий и на долгие годы остался у нас в доме.

В нем уживались лакейская услужливость и гусарская удаль. В театре его считали наушником, подозревали, что папа прислушивается к его мнению. Между тем, насколько я помню, папа никогда не следовал его, Чечиковым, советам.

Еще и сейчас мне приходится читать, что Чечик не только влиял на отца, но и якобы служил в «органах».

Чечик был трус, подхалим, картежник и пьяница, но он никогда не состоял в агентах НКВД — это я знаю достоверно.

Иногда он недурно шутил. Как-то после большого приема на Станкевича, по поводу которого дверь из кухни была наглухо закрыта, а по коридору во всю длину протянута ковровая дорожка, принесенная из театра, мы с папой и Чечиком куда-то уходили. На лестнице Чечик лихо скинул одну галошу и глубокомысленно изрек: «Одна галоша — символ, а две — удобство…»

«Чечик хорош только своими пороками», — говорил о нем отец.

Я заметила, что с некоторых пор недоверчивость и подозрительность стали считаться признаками ума. Возможно, это дань эпохе. Во всяком случае, в России. Доверчивый человек вызывает снисходительную ухмылку современных Передоновых[6].

Назвать отца доверчивым было бы слишком однозначно. Он не доверял, а верил в людей, исходя из предпосылки, что «в каждом из нас заложено и плохое и хорошее. Весь вопрос в том, какую из этих сторон вызвать к жизни».

Люди действительно часто поворачивались к нему «лучшей стороной», и отец оставался в заблуждении относительно их истинных качеств.

Так было и с Чечиком, и со многими другими, которые пользовались этим уникальным качеством Михоэлса — доверчивой доброжелательностью.

Разумеется, все сказанное не касается Жени Левитас — истории такого рода подлежат иной классификации.

12 марта 1932 года состоялась премьера первой самостоятельной постановки Михоэлса «Спец».

Это было время, когда истерзанная большевистскими экспериментами страна корчилась в голодных судорогах, когда лютый голод скрутил уже и плодородную Украину. Чтобы как-то поправить дела, государственные умы решили прибегнуть к помощи так называемых «специалистов» — технической интеллигенции, знания которой можно было использовать для восстановления разрушенного народного хозяйства. Специалистов этих почти не осталось — часть их успела уехать, часть была уничтожена или ждала уничтожения.