Мой Невский - [5]
Душевный разговор из-за стенки:
– Ишь! Белье взял! Миллионер?
– Пенсионер!
– Пенсия, что ль, такая?
– Такая, что не охватишь! Сам бы белье ни в жизнь не взял, да вот королеву свою к внукам везу – она у меня капризная!
– Прям как моя!
– Ишь, расхрабрился! – женский скрипучий голос. – Лекарство лучше прими!
Всеобщее взаимопонимание, любовь.
И шумные кавказцы, которые, казалось, будут разбираться на своем гортанном наречии всю ночь, вдруг успокаиваются и начинают укладываться. И даже беспардонная, наглая нынешняя молодежь, настроенная, кажется, бузить до утра, затихает – выкрики все реже, все глуше. И молодые, как и все, чувствуют хрупкую гармонию, установившуюся вдруг в этом ковчеге, и подчиняются, растворяются в ней. Ей-богу, все, кто сейчас здесь, за свои дневные страдания заслужили немного покоя, и я, поворочавшись на своем узком жестком ложе, вдруг проваливаюсь в такой глубокий счастливый сон, какого давно уже не было.
Так как же не любить Московский вокзал!
И каждый раз, когда я возвращаюсь из трудных странствий и выхожу из вокзала ранним утром на пустой, привольный, прохладный Невский, то словно опускаюсь в медленную широкую реку, которая несет меня к далекому золотому шпилю над деревьями в конце проспекта. И почти каждый проплывающий дом – декорация к воспоминаниям.
Первые неформалы
Они появились здесь! Кусок Невского от вокзала до Фонтанки – не самый красивый и значительный. Пока он лишь сосед неказистой Лиговки, не слишком отличающийся от нее. Великая история как бы не коснулась этого квартала. Он весь застроен одинаковыми доходными домами. Но в пятидесятые годы прошлого века, когда я стал понимать отличие этой улицы от других, именно эта часть Невского – от вокзала до Литейного проспекта – была самый важной. Эта часть называлась Бродвеем, и именно тут прохаживались диковинные люди, отважившиеся изменить суровое сталинское время, – стиляги.
Помню своего одноклассника-третьегодника Вову Костюченко, уже твердо решившего, что со школой и комсомольской карьерой ему не по пути, и поэтому позволяющего себе все, на что никто больше в школе не решался.
Отчаянность, безудержность всячески подчеркивалась стилягами во всем, начиная с одежды – правда, смелостью одежды для некоторых порой все и кончалось. Но чего стоило в ту «мышиную пору» одеться так, как они одевались! Думаю, они, как и всегда, и тут были впереди всей планеты – ни в какой стране ни в какой хронике я такого не видал.
Вот перед моим мысленным взором утомленной походкой, чуть волоча ноги и мотая головой с огромным намасленным коком, бредет Вова Костюченко, личность несомненно историческая, повлиявшая на жизнь гораздо больше нас, скромных школяров. Ботинки его – на невероятно высокой платформе из каучука, он почти на котурнах, как настоящий герой исторической драмы. Его брюки-дудочки канареечного цвета плотно обтягивают тонкие кривые ноги, почти до колен свисает невероятных размеров зеленый пиджак, и еще ниже колен – расписной галстук с пальмой и обезьяной.
Как это примагничивало, притягивало общие восторги: вот идет герой! Взгляд к этому полагался тусклый, ничего не выражающий: «Я измучен славой, успехом, своей знаменитостью, наконец! Что вы еще от меня хотите?»
Откуда у стиляг были те вещи? Ясно, что не из советских магазинов! Подозреваю, что многое они шили сами, на маминых машинках или в мастерских своих ремеслух – но не наш, не наш образ жизни пропагандировал они! Они были посланцами далеких вольных миров, о которых мы все только робко мечтали.
Конечно, Вова из школы исчез, и с Невского тоже, оставив лишь память в наших сердцах. Были же люди! В наши дни он, разумеется, стал бы автором и владельцем престижнейшего бутика – ныне их на Невском полно, но сбывшаяся мечта восторга не вызывает. Теперь-то всякий может. А вот тогда! Или он, как настоящий романтик, оказался бы непрактичным?
Мы всей душою тянулись за стилягами – хотя принести себя в жертву, как решались они, мы боялись. Да и не достичь нам было их. Не те таланты! И, понимая полную бессмысленность наших жертв, мы рисковали робко.
Начало судьбы
Я жил неподалеку от Невского, в доме 7 на Саперном переулке, в соседнем здании был маленький заводик. И мы с друзьями по двору, холодея от страха, вбегали туда, вламывались в какой-то склад, сарайчик и торопливо распихивали в карманы обрезки мягкой технической ткани. До сих пор чувствую в руках ее тепло, мягкость. Видимо – байка. Но дело было не в краже, боялись мы даже не этого – хотя и этого тоже боялись. Главной опасностью были сами эти обрезки, а точнее – их цвет. Еще стояла серая сталинская эпоха, такие цвета были опасны – и мы, дети, чувствовали это. Только для секретных технических нужд, большинству населения невидимых и неизвестных, могли зачем-то допускаться такие цвета. Неприлично ярко-желтый. Недопустимо нежно-зеленый. Интимно-розовый. Выносить их на улицу и показывать их всем – значило идти против прежней жизни. Таких цветов, как имели те клочья, нельзя было увидеть в те времена нигде. Это запрещалось. Хотя нигде, вроде, это не было записано – но слишком многое тогда нигде не записывалось, но прекрасно всеми понималось. А мы собирались эти «шарфики» надеть! Не сразу, конечно. Но вот – такой миг настал. Дальше таскать эти тряпочки в карманах было позорно.
