Мой мальчик, это я… - [21]

Потом мы поговорили о текущих делах. Я уволил Л., но вроде бы объявил ему благодарность.

Л. щекаст, с торчащим вперед подбородком, по-провинциальному укромно-самонадеян, высокого мнения о себе. Как я меланхолик, так он, безусловно, холерик. Может быть, полезно активен, но активность его может вспухнуть не в ту сторону, как флюс.

В конце дня ко мне пришел Борис Иванович Бурсов, побывавший в Италии, Франции, Англии. Б. И. заметно состарился, кожа на щеках, подбородке отстала от плоти, повисла мешочками. Его глаза провалились, в них появилось нечто провидческое. Он выступал на конференциях, посвященных Толстому, в Венеции (где я примерно в это время торговал водкой), Париже, Оксфорде. Б. И. вкратце обрисовал обстановку, действующих лиц и о чем говорилось за рубежом. По его словам, он оказался в компании литшулеров: Суровцев, Федоренко, Храпченко. Суровцев говорил на толстовских конференциях о том, как переводят Толстого на свой язык киргизы. Федоренко говорил о том, как воспринимают Толстого китайцы. Так получилось, что русские и не в счет. Как будто русские настолько уже объелись Львом Толстым, что им нет нужды не только думать о нем, но даже и читать его, а только наблюдать, как сервируют Толстого киргизы и китайцы.

Итальянец Страда сказал, что в России есть три последователя Толстого: Гроссман, Солженицын, Трифонов. Трифонов зарумянился, застенчиво согласился со сказанным в отношении себя и Толстого, однако счел нужным добавить: «Еще Абрамов, Белов, Распутин».

Б. И. (опять же по его словам) обо всем откровенно высказался, по праву возраста, интеллекта, профессорства и еще с врожденной крестьянской сметкой, умением сориентироваться, выкрутиться. Трифонову он сказал: «Вы плохо выступали. Нужно было сказать: «Выделять какие-то фамилии в связи со следованием традиции Толстого — неправильная методология. Толстому следует вся настоящая литература в России и в Европе, другое дело, кому насколько удается приблизиться к Толстому...»

Вчера сидел в квартире у моего друга детства Валечки Максимова в Тихвине, в бедной квартире советского провинциального интеллектуала. Валечка преподает английский в медицинском училище. Мы ели картошку в мундире с солеными горькухами, маринованными моховиками, рыбными консервами, соленой капустой, пили чай с земляничным вареньем и домашнюю наливку. В большом городе быт незаметен, унифицирован, а чуть отъедешь — и грибки, квашеная капуста, варенье, наливка единственные, домашние, особенно пахнут, и относятся к ним по-другому, и люди другие: в быту, при своих кушаньях, какие кушали наши деды и бабушки.

Партия, государство, соцреализм третировали быт, насаждали безбытное местопребывание, во имя производства и так, для идеи. Однако быт взял свои меры, консолидировался, превозмог идеологию, преуспел. Быт нынче ворует, пирует, строит гаражи, покупает машины, лодки, гарнитуры, солит грибы, гонит вино из яблок и черноплодки, вялит рыбу, усердствует закатав рукава. Быт смотрит свысока на производство, на идею; в быт можно спрятаться от партии, от соцреализма. О, сколько сил отымается бытом! Впрочем, немало сил выпивается вином. Вино тоже быт. В быту черпается интерес к жизни: в нем все свое, а идейное все чужое.

Так вот, мы с Валечкой выливали помаленьку, благодушествовали в его провинциальном жилище, таком же, как в нашем городе, но сладостно пропахшем солеными горькухами, вареньем, квашеной капустой. В детстве, в войну, мы с ним сидели за одной партой в тихвинской школе, с фанерой в окнах вместо выбитых бомбежками стекол. Спустя почти жизнь наши отношения с ним остались те же, что были в детстве: мы просто сидели рядом, сами выбрали, кому с кем сидеть. Валечка, видимо, перенес инсульт: у него малость кривился рот; он сед, лыс; как в детстве, голубоглаз. И он впервые в жизни сам насолил ведро горькух. Получив высшее образование по-марксистски (мы с ним вместе учились в университете), открещивался от быта, но быт взял свое. И он целый день просидел на расширенном секретариате Ленинградской писательской организации в Тихвинском горкоме КПСС. И я там был, даже председательствовал, выступал, но плохо, вяло, без внутренней потребности чем-нибудь поделиться, что накипело внутри.

Утром бегал в парке Лесотехнической академии; парк хорош. Приманил белку, и белка хороша.. Днем ездил к матери. Первый раз в жизни сам, собственноручно лечил мою маму: растирал ей спину эбонитовым диском, якобы, помогает. Была дочка Анюта. Так хорошо мне было с моими мамой и дочкой. Дочка от первого брака, выросла без меня. Дочь, обделенная отцом, и отец обделенный: без дочерней любви, без радости соучастия в вырастании, взрослении родного существа...

Моя мама из прошлого века, с дворянской закваской в крови. (Моя бабушка по маме Мария родилась у прабабушки Натальи, дворовой у графинюшки, в Питере у Пяти углов, от графинюшкина племянника; Наталью выдали замуж за дворника Василия, отвалили три тысячи, отправили в деревню Смыково Новгородской губернии; там дедушка Василий открыл лавочку. Бабушка Мария была красивая, своенравная особа и мама тоже). Революция случилась при маме, но она как бы ее не заметила. Ей ни разу не пришла в голову мысль, что теперь все равны или что интеллигентность не уважительное преимущество, а недуг, нечто вроде сыпи, которую надо по возможности скрыть. Мама сохранила в себе избирательное отношение к людям, не по сословному признаку: кто из простых, кто из образованных, а по каким-то одной ей внятным приметам, человек своего круга или не своего. Ум, культура? Но что они значат в коммунальной квартире или в больничной палате на двадцать шесть коек? О, моя мама нелицеприятна в оценках людей, выносит их раз навсегда. Однажды я ей купил путевку в Дом творчества в Комарове, там жил самый досточтимый для всех писатель. Мама не разговаривала с ним, только приглядывалась. Она мне сказала: «Ты ему не верь, он худой мужик».