Мой мальчик, это я… - [22]

То, что мама думала, она и высказывала в глаза любому и мне, своему единственному любимому сыночку. Ей не понравился ни один из моих рассказов. «Зачем ты пишешь от первого лица? — как-то попеняла мне мама. — Все я да я, надо от ячества уходить». Я уходил и опять возвращался: от себя самого куда убежишь? Маме хотелось, чтобы я стал доктором, как она сама, в свое время, помню, склоняла меня поступить в Военно-морскую медицинскую академию. Именно в Военно-морскую, чтобы сынок был в красивой форме и при манерах. Так хотелось маме привить мне манеры! Впрочем, и к моему писательству мама отнеслась терпимо, все мне прощая, любя. Никто так не понимает меня, как мама, и мне никогда так себя не понять. По поводу моего вступления в партию мама сказала: «Зря ты связался с этой компанией, ничего хорошего у них не выйдет». Больше на эту тему мы с мамой не говорили.

Брежневу все никак не сойтись с Картером, то из-за евреев, то из-за эфиопов, китайцев, иранцев. Как будто нельзя найти общий язык русским с американцами без поднатчиков и подпевал. Как будто не от нас: русских и американцев — зависят мир, земля, планета, жизнь, человечество. Как-то это мелко, неумно, наподобие коммунальной квартиры. И так надоело: Намибия, Ливан, Сальвадор, Куба, Вьетнам, Чили, Кипр, Португалия, Ангола. А мы-то сами — что? Кто мы такие?

Десять дней предавался тем радостям жизни, которые выпали мне по должности: был на приеме у польского консула Кочмарека, хорошо по-русски (или по-польски) выпили; встречался с двумя румынами: один надутый, как резиновый матрас, другой испитой, как советский поэт; виделся с парой болгар: он седой — Даскалов, с ним дама-поэтесса — хорошие старики. Вечер провел с французом Жаном Мэлори — большеносым, крупным, как де Голль, многоречивым, директором центра исследования Арктики и Антарктики при Сорбонне. Свозил француза к Урванцевым, Николаю Николаевичу и Елизавете Ивановне. Николай Николаевич Урванцев открыл никель в том месте, где после выстроили Норильск. Посадив, его обвинили в том, что он «приуменьшил запасы открытого месторождения». Николай Николаевич сидел, Елизавета Ивановна посвятила себя освобождению мужа, билась лбом в кремлевскую стену, но тщетно. Войну она провела фронтовым доктором (моя мама заведовала отделением эвакогоспиталя). Николай Николаевич рассказывал Жану Мэлори о своих странствиях по Северной земле. Господи! помоги еще пожить этим двум святым людям!

Исключили из партии Таню Пчелкину, к которой я заехал раз вечером, с бутылкой коньяку, а утром уехал. И так вышло утешно, однако не повторилось (и прочие заезжали). Таня едет в Израиль. Ее вызвали на трибуну, она сказала: «Я совершила предательство... по отношению к партии. Последние семь лет я работала в бюро пропаганды. Я получала семьдесят пять рублей. У меня на иждивении мать и дочка. Я пыталась найти другую работу, обращалась с просьбой ко многим из здесь сидящих, но мне не помогли. У меня кооперативная квартира, за которую я так и не смогла заплатить. Там я буду жить на средства брата, может быть, буду преподавать русский язык. Брат зубной врач, у него своя клиника, жены, детей нет».

Вопросов к Тане не было.

Влекут в обком на экзекуцию. Будут терзать на этот раз особенно больно. И, главное, противно. По мнению обкома, журнал «Аврора» так и не занял правильную партийную позицию. Партия мало-помалу раскусывает меня, не принимает пока что всерьез, приручает и в то же время я вроде как «любимец партии»: партия подобрала меня под забором, вывела в люди. К тому же партия имеет от меня куш, стрижет партвзносы, однако не любит, когда ее член получает лишку. Партаппаратчику до скрежета зубовного неприятен художественный интеллигент: «Я — секретарь обкома, а получаю пятьсот, а ты — кто? а получаешь...» Партии надо всех уравнять.

1979

В «Записках Императрицы Екатерины Второй приводится сцена: «В конце мая императрица (речь идет об императрице Елизавете) приказала нам следовать за нею в Гостилицы, имение графа Разумовского, ее тогдашнего фаворита...

...она приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета с еще более короткими казакинами из белой тафты и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза; окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших. Но это было из послушания».

В Гостилицах живет мой старший товарищ, главный агроном совхоза «Красная Балтика», Герой соцтруда Александр Федорович Петров. В финскую кампанию ему перебило ноги, разрывной пулей «дум-дум» на льду Вуоксы. Он лежал в госпитале в Новгороде, читал роман Льва Толстого «Анна Каренина». Его выхаживала медсестра Полина Шорникова. Молодой солдатик Саша влюбился в медсестричку, вкладывал в «Анну Каренину» любовные записки, получал, из того же романа, ответы со взаимностью.

Когда Саша встал на ноги, уехал домой в Саратов, закончил сельхозтехникум. В войну заведовал подсобным хозяйством танкового училища. Полина Шорникова ушла медсестрой на фронт. Все годы войны Саша писал Полине, изредка получал от нее письма, мучился, метался, но ни разу не изменил верности своего чувства, решимости соединиться с избранницей сердца. В 45-м году Полину тяжело ранило в Маньчжурии, в живот навылет. Саша получил, из госпиталя, ее последнее отчаянное письмо; Полина не чаяла выжить. Обратного адреса на конверте не было.