Мой мальчик, это я… - [19]

То, что называют разрядкой, возможно только при условии духовного соприкосновения, бывшею задолго до нас. Набоков читал лекции в американском колледже, преподавал Россию в Америке, обладал всех убеждающей силой духа и благородством манер. Бунин во Франции работал для своей страны, для России. Он ненавидел Советский Союз, но ненависть не могла истребить в нем призвания русского писателя — внушать миру добрые чувства к России.

Сочинения — одно; интеллектуалы из России, первой волны эмиграции, явили миру образ русского человека, пример поведения, служения родине, которая предала. Это вообще малопонятно на Западе. Отсюда и интерес к русским, желание с ними разговаривать у умных людей. Конечно, не всем русским в эмиграции хватило наличного духовного вещества для высоты примера. Куприн во Франции, без русской почвы, увял. Ну, правда, и поддавал он отчаянно, по-русски, а это там нельзя. При всем при том Россия открылась миру, явила ему — в лице отринутых ею, в лучшем смысле русских людей — глубину духа, всечеловечность.

Книги сами по себе едва ли могли донести до Европы, Америки (и Азии) обаяние живого русского характера, непосредственно воздействовать на европейцев, американцев (и азиатов), пробить брешь в панцире их самонадеянности, вызвать на разговор. Это сделали такие писатели, как Бунин, Набоков (хотя Бунин не принимал Набокова; это уж их дела), может быть, Зайцев, Шмелев, Ходасевич, Мережковский и еще целая плеяда философов...

Об этой роли Набокова у нас не сказано, едва ли и подумано. А ведь не будь в Америке Набокова, я не уверен, что у меня и у американского профессора из Йельского университета Джонсона получился бы такой упоительно интересный обоим разговор.

Брежнев и Картер, не читавшие Набокова, ни о чем не могут и не смогут договориться, не понимая, что «разрядка» происходит из всечеловеческой духовной близости, из потребности народов друг в друге на основе культурной общности. Идеологические, стратегические, государственные и др. концепции, доктрины надо отбросить к е. м., они мешают; делать «разрядку», исходя из этих концепций, все равно что заниматься любовью в шинелях, с подсумками и автоматами.

Все время ощущение: сел не в свои сани, угодил не в свою колею. С таким самоощущением живут миллионы людей, большинство человечества. Мало кто знает, где его колея, которые его сани.

Наша литература, дав последний всплеск в семидесятые годы, опять впадает в мертвую зыбь. Тема деревни, при дозволенном потоке, исчерпана. Время философского эссе о таинствах человеческой психики в обществе развитого социализма еще не пришло и едва ли придет. Нравственные, духовные, физические силы нации то ли истощились, то ли скованы странной апатией. Россия растлена изнутри.

Если будет война, Россия ее не обязательно проиграет, но, может случиться, что коммунистов перевешают, и меня в их числе. Есть шанс умереть смертью храбрых, а неохота: надо бы посмотреть, что будет. Но посмотреть не придется, разве что крайним усилием поослабив петлю. Впрочем, все одинаково виноваты. Замешаны все.

В это время Джимми Картер глядел в бинокль на Берлинскую стену, воскликнул: «Какая низменность духа могла это сотворить, какой это символ подавления прав человека! Строить стену не для того, чтобы обороняться от неприятеля, а для того, чтобы не убежали граждане собственного отечества... Государство приравнено к тюрьме...»

«Картины, созданные добродетелью, спокойны и безжизненны, — только страсть и порок оживляют творение живописца, поэта и музыканта».

Дидро.

И он же: «Мне более по душе осушать слезы несчастных, чем разделять чужую радость».

Завтра я еду в Италию. Плохо маме. Может статься, ей сделалось плохо именно потому, что я еду. Ей худо без меня, у нее никого нет, только я. И ей обидно, что я не могу понять крайность ее нужды во мне, не хочу войти в ее мир и не выходить...

Я только что вернулся из Коми, из Усинска. Видел цветной север: березки, шикшу, гонобобель, морошковые листья, мох, ягель, брусничник — тундровые ковры. Погулял в ивовых лесах над Печорой. Хороший заголовок: «Ивовые леса над Печорой». Заголовок к чему?

В последний вечер в Милане... Хотелось выпить Италию до донышка — до утренней отправки в аэропорт. Казалось, недостойно интеллигентного человека забираться под одеяло, когда за окном не столица нашей родины, не Питер, а город Милан, в котором... ну да, опера Ла Скала... У меня в чемодане сыскалась последняя маленькая московской водки...

Погрузил маленькую в карман, спустился на лифте вниз, в холл; за стойкой чем-то был занят портье, лет сорока семи, седовласый крепкий мужчина, с серьезным, усталым, очень мужским лицом, похожим на артиста Жору Жженова. Я поставил на стойку маленькую, попросил у портье бокалы. Он не совсем понял меня, принес один бокал. Я поправил его; в глазах служащего отеля затеплился неслужебный интерес к ночному посетителю из России. Портье принес второй бокал. Я разлил поровну водку. Выпили. Познакомились. Портье звали Джанни, как многих итальянцев (второй мой знакомый Джанни — Родари). Он включил кофеварку, поставил две чашки.