Мой мальчик, это я… - [2]

Вокруг ее гроба в гостиной Дома писателей блокада сомкнулась железным кольцом. Сновали шпики, кудрявый Борис Павлович, резидент, чему-то улыбался, разговаривая со стукачами. Зеленоватый с похмелья обкомовец К. курил сигарету за сигаретой. На улице маялась милиция. Все чего-то боялись.

Берггольц хоронили на Литераторских мостках, на Волковом кладбище. Покуда предали земле, много всего наговорили, вне связи с тем, что выставили в гробу, — останками. Правда, жал на педали Федор Абрамов, это еще в Доме, в узком кругу своих. Советская дама, зампред горисполкома, щебетала, не заботясь о том, какие слова прощебетаны ею, будучи совершенно уверена, что всякое слово в ее устах — благо для слушателей. Выступали от рабочих, еще от кого-то.

Над могилой прочел стихи на смерть поэта Глеб Горбовский, нашел единственные слова, как будто услышанные оттуда сверху.

Актер Е. читал стихи Ольги Берггольц. Я знал, что, выполнив поручение, Е. пойдет обедать в Дом искусств с изрядно потрепанной балериной и будет думать о волоокой юной пианистке. Актер Е. озабочен тем, каковы его шансы на выборах в местком Ленконцерта, сохранит ли он за собой пост председателя. Если сохранит, то наконец-то выбьет квартиру, а если нет...

Автобус с гробом Ольги Берггольц ехал через сумеречный, присыпанный снегом, накормленный, напоенный, но все равно заключенный в блокаду город. У входа на Волково кладбище стояли люди с блокадным выражением на лицах. Они подчинялись какому-то насилию, даже не зная, какому.

И мертвая Ольга Берггольц подчинялась насилию. Ей лучше бы лечь вместе с теми, кто слышал ее в войну, в ту блокадную зиму, когда слова происходили из сердец. Но ей почему-то не разрешили лечь туда, где ей уготовано историей место. Ее — мертвую — не пустили к любившим ее — живою — на Пискаревское кладбище, привезли на Волково, к Блоку, Глебу Успенскому, Леониду Андрееву... У нас хоронят не по родству душ, а по табели о рангах.

Все было кощунственно на этих похоронах, на этом кладбище: и выступающие по той же табели, и безмолвная — от скорби и сознания совершаемого кощунства — толпа, и парижская дубленка Розена, тоже сказавшего слово, и лицо Макогоненко, бывшего мужа Ольги Берггольц, округлое, сытое, благообразное...

Когда покончили с этим делом, ко мне подошел юноша и сказал:

— Извините... Мне показалось, что что-то не так. Не те люди выступали. Не те слова говорили. Извините... Я посторонний. Я просто люблю стихи.

Улыбался чему-то, разговаривая со стукачами, Борис Павлович. Неподалеку от только что насыпанной могилы Ольги Берггольц сидела на собственной могиле каменная актриса Тиме...

Где-то вокруг всего происходящего — противоестественного — железным обручем сомкнулась блокада. Обруч блокады я чувствовал внутри себя. Сыпал снежок. Что-то было не так.

Все было не так.

Доктор Г-ч сидел за столом, слегка седой, чуть-чуть красноносый, в платочке в горошек, повязанном вокруг шеи поверх докторского халата. Доктор был в движениях плавен, округл; как личность закончен, завершен. Его большой, очерченный по лекалу нос являлся доминантным признаком завершенности образа.

Вообще, носы самоценны. Недаром же Гоголь придал носу Ковалева статус суверенного персонажа. Носы несколько поперед каждого из нас, уважаемые коллеги: сначала нос, потом человек имярек. Например, про украинцев сказано: «хохлы дубоносые», то есть сперва хохлацкое упрямство, а за ним все другие национальные признаки. Носы, как люди, бывают большие и маленькие, нахальные и робкие, глупые и умные, повадливые и застенчивые. Нос — удостоверяющий штемпель на лице человеческом. Румпель. Паяльник. Рубильник. Руль. Форштевень.

Нос доктора Г-ча вел его по жизни таким образом, что он в свои средние годы оказался заведующим урологическим отделением диспансера.

— Покажите ваши яички, — сказал пациенту доктор Г-ч.

Он взял яички в свою мягонькую ладошку. Яички, как птенчики, пугливо съежились; левое яичко ушло куда-то вглубь.

— У вас расширены сосуды, — сказал доктор Г-ч. — Это как геморрой, только с другой стороны. Вам надо купить суспензорий, это такой мешочек. Яички лягут в мешочек, и все будет прекрасно. У кого вы лечились до сих пор?

— Я обращался к Корику. Вы знаете Корика? — с надеждой взглянул на доктора пациент.

— Как же мне не знать Гришу Корика?! — усмехнулся доктор Г-ч. — Вы знаете, как Гриша Корик защищал кандидатскую диссертацию?

Этого пациент не знал.

— Ха, тут целая история. Корик начинал обыкновенным врачом в аэропорту. Потом он получил квартиру на улице Жуковского и открыл кабинет. Стал лечить от полового бессилия. Кончилось дело тем, что ему выбили окна его пациенты. Тогда он пошел в диспансер. Гриша честный, добросовестный доктор, но он знает от и до. Так он и лечит. Чем он вас лечил?

— Он мне давал бициллин и сыворотку Филатова, — испуганно вспомнил пациент.

— Ха! он лечил вас от сифилиса. Так что сифилиса у вас точно нет. Но вы должны всю жизнь помнить о вашей предстательной железке. Знаете, предстательная железа — это сердце мужчины. Я бы мог вам проделать курс массажа предстательной железы. Но раз вы лечились у Корика...