Мой мальчик, это я… - [4]

Птица была разумнее, осмотрительнее хозяина-человека; маленькая головка попугая с хохолком строго-осмысленно витала над хаосом человеческих голов-кочанов, катившихся по панели на уровне окон первого этажа.

Борение птицы с пьяным мужиком во имя его спасения наводило на мысль о неравной и обреченной борьбе белокрылой добродетели с тупым застарелым пороком. Но решимость попугая была такова, что внушала надежду. Пьяный мужик выполнял команды своего штурмана.

Пришел Федор Абрамов, положил на стол шапку исподом кверху. Свесил черные цыганские патлы.

— Ну что, Федор? — спросил я его.

— Доклад читали Брежнева.

— Ну и как? что-нибудь новенькое он сказал?

— Нет! Ничего! То само, интенсивнее, целеустремленнее, более высокими темпами, еще лучше, еще выше, еще энергичнее. И все.

Федор кинул на стол листы бумаги с текстом. Сказал, что это его выступление, речь после вручения госпремии, для «Литгазеты», а там не напечатали. Сочли односторонним, реабилитирующим старый «Новый мир» Твардовского.

— Они мне говорят, есть постановление ЦК. Я видел в гробу это постановление, — сказал Федор Абрамов. — Это что же значит?! Я — лауреат Государственной премии и я лишен слова? То само... «Литгазета» государственный орган, и ей наплевать на общественное признание? Нет, я не буду выступать на вечере. Вообще ничего не буду. Ну их на...! Они предложили мне включить в мой список Михаила Алексеева, и прочих. Нет, я не буду! Не изменю ни одной запятой!

Моя опора, мой поручитель — Федор Абрамов... Это он за меня поручился на самом верху, чтобы меня вторым назначили, мне сказал, глядя хмуро и малохольно: «Ты хоть глупости не пишешь. Может, что и умное скажешь. Дураков пруд пруди, то само, а умные в кустах отсиживаются. Надо! Надо!»

Иногда мне хочется отворить форточку и вылететь в нее вместе с дымом сигареты, чтобы выстыло помещение и стало посвежей.

— Вы выпивали? — спросил доктор Г-ч, натягивая на руку резиновую перчатку. — Ну вот, я же вижу... Выпивали... А во время курса лечения ни в коем случае нельзя, иначе все козе под хвост...

Пациент, чтобы как-нибудь оправдаться, виновато сказал доктору:

— Мы были на приеме у польского консула. Там пили израильскую водку «Писаховку».

— Где они ее берут? — заинтересовался доктор Г-ч.

— Наверное, в Израиле.

— И как? вкусно?

— Кошерная водка, очень крепкая, семьдесят градусов.

Явился из «Литгазеты» Е., моложавый, седой, с круглыми глазами, готовыми округлиться еще более, подолгу глядеть в глаза собеседнику проникающим, понимающим взором. С маленьким аккуратным ртом и подбородком, с несвежей, ноздреватой, как пемза, кожей лица, с маленьким же лобиком, скрытым под начесом сивых волос. Худощавый, спортивный.

Мы принялись согласно курить, вычиркивая спички друг для друга.

— Не я отказал Абрамову, — оправдывался передо мною Е., — за мной стоят другие люди. Об этом знают в ЦК. Он приводит тот же список, что и Солженицын, когда говорит о надеждах русском литературы. Я ему предлагал ввести в этот список Михаила Алексеева, Калинина, ну, Закруткина, он отвел, ладно... Розова... Он отказался. Он думает, что если ему дали Государственную премию, это значит, что ему теперь можно все. Он чуть-чуть сверх меры развязал язык. А там наверху понимают наоборот: премия налагает дополнительную ответственность. Лауреат премии говорит уже не только от себя...

— Вся эта история очень огорчительная для всех нас... — Сказав слово «огорчительная», я тотчас вспомнил подобные ему выморочные актерские словечки: «волнительная», «блистательная»...

— Да... — Е. сделал скорбную мину.

Секретарь обкома А. сложил руки таким образом, чтобы в пригоршнях поместился его живот. Он подтягивал живот кверху, живот уныривал вниз. Борьба, то есть игра с животом, доставляла радость секретарю обкома, ему нравился собственный живот.

Он стоял во главе стола длиною в десяток метров; у стола сидели писатели. А. держал в руках хорошо вызревшую дыню живота, говорить ему не хотелось. Слова не связывались в сознании одно с другим. Язык поворачивался с затруднением. А. вышел к писателям, явил себя — именно это он переживал в данный момент: значение происходящего, явление себя собственной персоной отягощало его рассудок. Главное, можно было и не говорить.

А. помолчал, что-то сказал необязательное, кажется, о том, что надо усилить идеологическую борьбу.

— В связи со смягчением международной обстановки ужесточается идеологическая борьба. Конфронтация снимается, борьба обостряется...

Кажется, он сказал это... Нечто подобное в свое время высказывал товарищ Сталин. А. лениво упомянул об этом, как о само собой разумеющемся. Сказал от себя, затем перешел к приготовленному тексту:

— У нас хорошие перспективы. Контрольные цифры за пятилетку выполнены. Мяса на складах достаточно. Молока мы получили несколько меньше, чем рассчитывали, но, в общем, хватит. Планы жилищного строительства несколько сокращены, но кое-что удалось отстоять. Мы будем строить, не снижая темпов. У нас хорошее настроение. Мы надеемся, что и писатели на своем съезде проявят себя, как подобает ленинградцам, организованно, дисциплинированно.