Мой личный военный трофей - [8]

Романтическое это было время — послевоенные годы в Германии, при всех сложностях и трудностях. Столько энтузиазма, столько надежд! Руины — в прямом и переносном смысле, на земле и в душах — сносились, исчезали на глазах. Шутили, что над всем Берлином стоит сплошное “ш-ш-ш-ш” — это женщины, все как одна в самодельных тюрбанах, выстраивались в шеренги и передавали друг другу разбираемые кирпичи: bitte schцn — danke schцn, bitte schцn — danke schцn (пожалуйста — спасибо).

Кстати, о руинах. В августе 1994 года Академия искусств пригласила меня в связи с выводом войск из Германии (мол, вы их привели, вы и выводите). Теледень открывался интервью со мной, в прямом эфире. Молоденькая телеведущая с профессиональной бойкостью с места в карьер спросила, какое впечатление на меня произвели руины в Берлине в 45-м году. И смешалась, забыв о следующем вопросе, когда услышала, что я прибыла тогда из Ленинграда, в котором теперь много зелени; знаете почему? Что можно было восстановить — восстановили, а что было слишком разрушено — снесли, разбив на этих местах скверы. Так что руины для моих глаз были привычны. (Надо сказать, что руководитель канала прислал мне на следующий день письмо — с извинениями за бестактность своей сотрудницы.)

Раз уж я вспомнила об этих днях. Был подготовлен целый ряд различных мероприятий, одно из них — форум под названием “Русские уходят. — Воспоминания о деятельности советских культурофицеров 1945–1949”. Название “Русские уходят” царапнуло меня, чего я, разумеется, не скрыла. На следующий день одна из газет писала: “Насколько чувствительно русские уши еще (или именно) и сегодня регистрируют тонкие нюансы немецкого словоупотребления, продемонстрировала Евгения Кацева своей критикой двусмысленного названия форума. “Русские уходят” кажется, по ее мнению, сомнительным эхом демагогического устрашения нацистов “Русские идут” и создает, пусть и по небрежности, по меньшей мере недоразумение”.

Другое недоразумение, связанное с этими днями. Всемирным анекдотом стал Ельцин-дирижер. Свидетельствую как очевидец: сравнение со знаменитым стуком по столу хрущевского башмака на сессии ООН неправомерно. Сиял чудесный, теплый день, толпа стоявших на площади берлинцев была настроена добродушно и эскападу подвыпившего (эка невидаль!) Ельцина встретила дружелюбно, без всякого сарказма и даже иронии. Кстати, вечером на прием в российском посольстве Ельцин явился свеженький, как огурчик.

Но вернемся к послевоенному времени.

СНБ (Sowjetisches Nachrichtenbьro — Советское Бюро Информации) было одним из подразделений СВАГ (Советской Военной Администрации в Германии), но относительно самостоятельным. Так, располагались мы не в Карлсхорсте, как вся СВАГ, а в Вайссензее (также район Берлина). Сотрудники со своими семьями жили в немецких семьях, могли бывать в Западных секторах Берлина и даже в Западных зонах Германии.

Поначалу отношения с населением были если не явно неприязненными, то напряженными, настороженными. С примесью страха с одной стороны, с определенным недоверием — с другой. Но довольно скоро они изменились и стали нормальными и даже дружескими. Оно и понятно: наличие в доме представителя оккупационных властей давало чувство защищенности, уверенности. Кроме того, это просто облегчало существование. Люди жили скудно, по карточкам. Мы тоже — не ахти как, но все же по более высоким нормам, и кое-что перепадало нашим домовладельцам. А зачастую мы им просто отдавали свои талоны, и они вели наше хозяйство. Моя хозяйка, например, со своими двумя детьми (муж ее находился в плену в СССР) вполне справлялась с жизнью, благо, я часто уезжала. И я была далеко не единственная, расставание с кем через три с лишним года сопровождалось слезами.

СНБ, находившееся в прямом подчинении политсоветнику СВАГ Владимиру Семенову, а не управлению культуры (во главе с Сергеем Тюльпановым и его заместителем Александром Дымшицем), состояло из двух частей: одна, для “внутреннего употребления”, другая для связей с внешним миром (порой происходила и “диффузия” сотрудников). Первая составляла бюллетени с обзорами и анализом экономического и политического положения, отправлявшиеся “наверх”. И хотя я работала во втором отделе, называвшемся отделом пропаганды и контрпропаганды, я нередко в качестве переводчика ездила с работниками СВАГ и Контрольного совета с инспекциями по стране. Так, однажды я участвовала в инспектировании бывших военных предприятий в Западной Германии — для проверки того, как выполняется указ о демилитаризации: по докладам этот завод вместо военной продукции выпускал теперь молочные бидоны и другую домашнюю утварь. В одном из цехов рабочий дернул меня за рукав и прошептал, что пульт управления легко можно переключить на прежнюю продукцию. Я была рада, когда на очередной встрече с союзническими министрами иностранных дел Молотов привел этот факт как свидетельство недостаточного демонтажа, — особенно трогательны были молочные бидоны.

Мой шеф, майор Петр Факторович, и я “курировали” немецкую прессу в советской зоне оккупации. Газеты появлялись как грибы после дождя — и органы новообразуемых партий, и полужелтые, и отраслевые, и общеполитические. Крупнейшей была существующая и доныне “Нойес Дойчланд”, созданная после слияния двух партий — Коммунистической и Социал-демократической. Слияние это произошло по втихую пересказываемой тогда, анекдотически звучавшей, но весьма правдивой версии: политсоветник Семенов запер в одной комнате Вильгельма Пика и Отто Гротеволя и сказал, что не выпустит их, пока те не договорятся. Утром они вышли со знаменитым рукопожатием, ставшим символом родившейся Социалистической Единой Партии Германии (СЕПГ).