Мой личный военный трофей - [6]

Германия

Начало мая 45-го. Вдоль побережья, через Кронштадт, Таллин, Кёнигсберг, Банзин до Херингсдорфа — предпоследнего места моей дислокации.

В Кёнигсберге было тихо. Войска уже прошли. Город казался вымершим. На улицах ни единой души, всюду только обрывки тряпья, осколки битой посуды. Приказ Сталина — мародеров и насильников расстреливать на месте — исполнялся, как всегда все его приказы, неукоснительно. Но несколько дней, прошедших до его издания, причинили образу нашего солдата несказанный вред. И до сих пор об этих днях ходят зловещие рассказы.

В скольких книгах, не только немецких авторов, они были описаны, порой в многократном преувеличении, словно это были не считанные дни, хоть и очень страшные, особенно для женщин, а долгие годы, годы, когда наши солдаты шли, наоборот, по родной выжженной испакощенной земле. Может быть, если бы мы сами признали и объяснили это, кошмарные легенды не получили бы такого распространения, не сеяли бы страх и ужас перед советским солдатом, зачастую затмевая принесенное им благо — мир. Многие годы эта тема была у нас под таким строгим табу, что мы не только сами не писали об этом, но вычеркивали соответствующие места в прекрасных книгах немецких писателей-антифашистов, всей душой благодарных нашей армии за разгром фашизма.

В Херингсдорфе мы оставались недолго, две или три недели. Потом нас перевели в Цойтен — одно из предместий Берлина. Я несла службу переводчика, часто бывала в Берлине.

В этом качестве я уже в конце 45-го почувствовала веяние холодной войны.

По заданию Контрольного совета два наших морских офицера высокого ранга и я как переводчик поехали на машине через всю Германию во Фридрихсхафен (французская оккупационная зона), на берегу Боденского озера. Ранним вечером мы прибыли в Мюнхен (американская зона оккупации), где должны были переночевать. Естественно, мы направились к военному коменданту города, чтобы расквартироваться. Он направил нас в отель, немецкий, разумеется. В холле пришлось довольно долго ждать хозяина, наблюдая, как мимо нас шествовали в ресторан под руку с офицерами немецкие дамы в вечерних туалетах, вероятно, определенного сорта (американским солдатам на немецкой земле не было надобности насиловать женщин, они справляли свое нехитрое дело за пачку сигарет, или плитку шоколада, или пару чулок). Я, победительница, стояла не в самом элегантном наряде и чувствовала себя отвратительно. Наконец появился хозяин и сказал, что он сожалеет, но отель предназначен для оккупационных властей.

— А мы кто? (Мои офицеры были в форме, сверкали золотом своих погон.)

— Нет, только для американских.

— Но вот же и французские офицеры.

— Мне жаль, но я не могу вас принять.

Поехали обратно к коменданту.

— Ничего не могу поделать, я не могу приказать немецкому хозяину отеля (!). Знаете что, поезжайте в наш гарнизон, неподалеку отсюда.

Мы едем, едем, давно уже стемнело, кругом пусто. Наконец встречается прохожий. На наш вопрос он отвечает:

— Нет, здесь американцев нет, только негры.

“Ничего, — говорят мои офицеры, — мы интернационалисты”. — “Мы-то — да, но комендант явно нет, иначе он не послал бы нас туда”.

Добрались мы как раз к вечерней поверке. В ярком свете прожекторов блестели черные лоснящиеся лица, по обоим флангам рвались с поводков огромные собаки с оскаленными мордами. Брр…

По окончании поверки к нам подошел командир и сказал:

— Господ офицеров я могу устроить, но вас, мисс… Вы же видели моих парней.

Когда комендант, сидевший в классической позе — ноги на столе, почти пустая бутылка виски на полу, — в третий раз увидел нас, он потерял дар речи, его красное лицо, казалось, вот-вот лопнет. Наконец он предложил: господа офицеры могут переночевать в комендатуре, правда, без постельного белья, а о фройляйн он попросит позаботиться полицию. Мне пришлось объяснить моим офицерам, почему последнее неприемлемо для меня, какие фройляйны попадают ночью в полицию, и они нехотя согласились вернуться в машину, где мы и продремали до рассвета.

В один из вечеров во Фридрихсхафене мы были приглашены на ужин к коменданту города, генералу французских оккупационных войск. Он был женат на русской — то ли княгине, то ли графине. По ее словам, под Одессой, откуда во время революции бежала во Францию ее семья, у них было большое имение. Дело обычное. Но в ее графском или княжеском происхождении я засомневалась, когда она рассказывала о невоспитанности их недавних гостей — советских офицеров, чавкающих во время еды. Княжеское ли это дело — замечать такие вещи? Чтобы сгладить неловкость, муж перевел разговор на их сына Игоря, который в Париже каждый раз напивался от радости, когда советские войска отвоевывали наши города, хотя всеми фибрами души ненавидел советскую власть. Этот парадокс был мне симпатичнее.

В апреле 1946 года я приехала в район Берлина Карлсхорст, где располагалась Советская военная администрация — на предмет демобилизации. Оформлявший бумаги майор спросил меня — так просто, для поддержания разговора, — куда я собираюсь направиться. “Не знаю”, — честно ответила я. Я действительно этого не знала — не в общежитие же Ленинградского университета, откуда ушла на фронт. Комнатка, которую комендантша выделила нам с мужем, когда мы поженились, и в которой — я знала — во время блокады устроили костер из нашей с трудом собранной маленькой библиотеки, чтобы сварить пойманную кошку, мне не принадлежала. Дома в Ворошиловграде давно не было. А что мне делать в Киргизии, куда мой брат был эвакуирован в начале войны (с дороги он слал мне отчаянные открытки — “Только не потеряться, только не потеряться”) вместе с военным заводом, на котором он работал? Изучать киргизский?