Мой класс - [43]

Борис начинает писать сейчас же, едва я успеваю дочитать последнее слово. Горюнов сосредоточенно смотрит на лежащий перед ним листок бумаги с печатью и, видно, обдумывает первую фразу. Савенков смотрит на меня и, только поймав мой ответный взгляд и улыбку, склоняется над листком.

Проходит минута, другая, и вот пишут все. В классе очень тихо, только скрипят перья да изредка кто-нибудь глубоко вздохнёт. Головы низко склонились над партами, перья скользят по бумаге. А за широко распахнутыми окнами шумно ссорятся воробьи и где-то отчаянно звенит трамвай. Но для ребят внешний мир со всеми своими красками и звуками словно отступил куда-то, выключился на время из сознания — они погружены в работу. Я смотрю на них. Год назад я даже не знала об их существовании. А сейчас каждый из них дорог мне и каждому я от всего сердца желаю удачи.

Минут за десять до срока ребята начинают сдавать первые работы, и когда раздаётся звонок, все сорок листков уже лежат у меня на столе. Ребята толпятся вокруг, я гоню их. Знали бы они, как мне не терпится поскорее прочитать то, что они написали!

— До завтра, до завтра, — говорю я. — Завтра в шесть часов консультация, а послезавтра…

— Устный русский! — подхватывают они хором.

…Они хорошо написали, мои ребята: так просто и непосредственно, словно герой рассказа — их добрый знакомый. Вот передо мною листок Володи Румянцева: «Раз капитан решил: «Самолёт у меня высокий, влезть в него трудно. А вдруг надо будет товарища спасти, как же тогда? Сделаю я верёвочную лестницу». Задумано — сделано. Сплёл себе лётчик Трусов верёвочную лестницу, и она ему потом очень пригодилась».

Дальше Володя описал, как именно это случилось, и закончил словами: «Так капитан Трусов выполнил закон наших воинов: никогда не оставлять попавших в беду товарищей».

А Серёжа Селиванов сделал под своей работой приписку: «Так поступил и мой старший брат». Понимая, что это уже не имеет прямого отношения к экзаменационной работе, он приписал это внизу листка, отступив на несколько строк. Но совсем не сказать о брате он просто не мог: слишком близка к его собственной жизни оказалась живая правда прочитанного.

Часа через три я выхожу на улицу.

День какой чудесный! Какое солнце! Небо какое синее! Даже и не помню, когда в день моего рождения было столько солнца.

Навстречу идут двое молодых людей.

— Какую тему писала? — говорит один из них.

Я смотрю на него с недоумением.

— Вы из десятого класса? — догадывается спросить другой.

— Мне сегодня исполнилось двадцать три года, я учительница, — говорю я, окинув их уничтожающим взглядом.

И только потом, когда уже перестаю слышать за спиной сконфуженные и весёлые извинения, соображаю, что обижаться, пожалуй, не стоило.

…Через день был устный экзамен по русскому языку. Ассистировал сам Анатолий Дмитриевич. Он никого не пропустил, всем задал дополнительные вопросы. Внимательно выслушав, как Савенков ответил на вопросы билета, он сказал:

— Теперь напиши-ка на доске: «Чижа захлопнула злодейка-западня»… так… и разбери по частям речи.

Я ждала, чувствуя внутри неприятный холодок: я-то знала, какой тут кроется подводный камень.

— «Чижа» — существительное, одушевлённое, нарицательное, мужского рода, единственного числа, а падежа… (наступило молчание, и тут я с облегчением даже не услышала, а догадалась по движению губ, что Николай шепчет про себя: «Чижиху…») …винительного падежа! — закончил он с торжеством.

— А не родительного? — спросил Анатолий Дмитриевич.

— Ну, что вы! — воскликнул Коля. — А вы подставьте существительное женского рода, и сразу будет видно!

Анатолий Дмитриевич улыбнулся и отпустил Колю на место.

…На экзаменах по арифметике произошло одно недоразумение.

— В каком году мы живём? — спросила у Саши Гая мой ассистент Лидия Игнатьевна, после того как он быстро и точно решил задачу.

— В тысяча девятьсот сорок шестом.

— Сколько полных столетий?

— Девятнадцать.

— А в каком веке мы живём?

И тут Саша поразил всех:

— Мы живём в двадцать первом веке, — сказал он.

И, как это иногда бывает, от смущения, охватившего его, он никак не мог понять ошибки и стоял на своём:

— У нас теперь двадцать первый век…

— «И жить торопится, и чувствовать спешит», — продекламировала Лидия Игнатьевна.

Три человека в классе получили похвальные грамоты. Их так хвалили и приветствовали, что я стала побаиваться, не закружится ли у них голова. За Толю Горюнова беспокоиться было нечего, за Бориса тоже — этот, пожалуй, слишком легкомыслен для того, чтобы быть по-настоящему честолюбивым. Но Морозов просто раздулся от гордости, от удовольствия, от счастья. Он подолгу простаивал у стенной газеты, где упоминалось его имя, и у витрины, где среди отличников школы красовался его портрет.

Но у всех без исключения настроение было самое радостное, летнее, бездумное. Лето впереди — долгий солнечный праздник! Позади — хороший, хотя и нелёгкий год. А может быть, потому и хороший, что трудный!

II. Пятый «В»

На Волге

Ещё до того как начались летние каникулы, я знала, что буду скучать без ребят. Но по-настоящему поняла это, лишь когда рассталась с ними.

Я уехала на Волгу, в дом отдыха. С детства я люблю лес и, кажется, целый месяц без передышки могла бы бродить по зелёным дебрям. А здесь и лесу конца-краю не было, и Волга покорила меня с первой минуты, и окружали меня новые люди…