Мой Кент - [6]

Стук в дверь раздался в ушах взрывом многотонной авиационной бомбы. Дверь я им открыл, не помня усилий с моей стороны на вставание с кровати и путь к двери, и когда за дверью я увидел их, Юрку и с ним еще двух незнакомых мне людей, я почувствовал огромное облегчение и с радостью погрузился в глубокий обморок.

Очнулся я на все той же кровати, испытывая уже реальную боль в руке, в которой ковырялся, видимо, прочищая рану, склонившийся надо мной человек в рубашке из джинсовой ткани с засученными рукавами. Рядом с ним стояла женщина в белом халате, держа в руке, как мне показалось огромный фонарь, свет которого по мощности не уступал прожектору. Третий, наверное, Юрка, не останавливаясь ходил взад-вперед по комнате.

Я радовался невыносимой боли, радовался концу кошмарам, я хотел их всех расцеловать от радости к возвращению к жизни.

Доктор уже зашивал рану, предварительно сделав обезболивающий укол, когда Юрка каким-то не своим голосом коротко спросил:

— Где сумка?

— Там, где ты ее положил. Под кроватью. Ты что, забыл? — Я не узнал свой голос, он был больше похож на конвульсивные рыдания.

— Ее там нет.

Юрка замер в темноте, я тоже задержал дыхание, у меня засосало под ложечкой от предположения, что кошмар продолжается.

— Не может быть… Мак, этого не может быть, сюда никто не входил, дверь все время была на запоре. Куда же она могла деться? — Я чуть не плакал, не столько от пропажи сумки, сколько от того, что каким-то образом причиняю огорчение этим славным ЖИВЫМ людям.

— Я знаю, Вадим, что ты не можешь сделать пакость, что деньги не имеют над тобой власти, — по его голосу чувствовалось, что он едва сдерживает душившие его отчаяние и бессильную ярость, — но тем не менее сумка с деньгами пропала и этому нужно найти какое-то объяснение, нужно найти сумку! — С последними словами он перешел на крик.

Доктор, присев на кровать, в задумчивости осматривал кисть моей левой руки, задержав свое внимание на ладони.

Внезапно мое лирически-растроганное настроение сменилось жгучей всепоглощающей злобой:

— Не впутывай меня в свои гнусные интриги! Я не касался этих вонючих денег, я и так уже полжизни тебе отдал за эту паршивую конуру в общежитии, за позорную синекуру на стройке. Ты в шестерку меня превратил. Ты… ты…

Доктор сильно сжал кисть моей руки, другую свою руку положил мне на лоб:

— Успокойтесь вы, оба. Я кажется догадываюсь в чем дело…

— Доктор, — перебил я его, — не могли бы вы сесть на стул рядом с кроватью?

— А в чем дело, Вадим?

— Совсем недавно на вашем месте, точно так же сидел два года тому назад умерший человек, и я не мог пошевелить даже пальцем.

Он пересел на стул, поставленный к изголовью, и вновь положил ладонь на мой лоб; его голос стал вкрадчивым, мягким и убаюкивающим:

— Скажи, Вадик, ты вставал с кровати? Почему твои руки испачканы в земле? Ты что-нибудь передвигал… Ты испытывал легкость во всем теле… Замечательную легкость… Парение… Блаженное парение… Только одна совсем маленькая, крошечная забота… Маленькая проблема… Сумка… Ее надо спрятать… Надежно спрятать… И тогда никаких забот… Только легкость… Только блаженство…

Я растворился в его вкрадчивом голосе, я и его шуршавший как ласковые листья деревьев голос слились в одно целое.

Беспредельное ощущение блаженства.

Желание избавиться от последней маленькой помехи.

Сумка…

Нужно спрятать сумку…

Я медленно встал, подошел к столу, отодвинул его и, взявшись за кольцо крышки погреба, открыл его. Светить мне не было необходимости: для меня темноты не существовало. В светло-пепельных сумерках я отчетливо видел небольшую лестницу маленького погреба.

Спустившись в него, я начал разгребать картошку.

Сумка…

Вот она…

2

Я проснулся в предрассветных сумерках. В комнате горела настольная лампа. Повернув голову налево, я увидел сидевшую на стуле девушку в белом халате. Она дремала, скрестив руки на груди, прислонившись к спинке стула. Я мог поклясться, что вчера с доктором была другая медсестра, старше. Значит, на ночь они оставили со мной сиделку. Да еще какую! Наверное, это был один из методов лечения — из головы моментально вылетели все надвигающиеся было проблемы, глухая, вязкая боль в плече и остатки наркоза.

Вряд ли ей было больше двадцати. Пышные пепельные волосы выбивались из-под сильно накрахмаленного белого чепчика с крошечным красным крестиком, круглые колени, обтянутые серо-голубыми колготками, манили, как оазис — иссушенного зноем путника. Я попытался осторожно повернуться на левый бок, она мгновенно очнулась, наклонилась ко мне, поправляя одной рукой одеяло, а второй коснулась моего лба. От прикосновения ее нежных прохладных пальчиков из моего пересохшего горла невольно вырвался глухой слабый стон.

— Сейчас, сейчас я вам сделаю укол. Больно, да? Сейчас, у меня все приготовлено… — Она встала со стула и бесшумно устремилась к столу.

— Вот это подарок, — восхищенно прошептал я, — уж не снишься ли ты мне, Людмила Ивановна?

Но это был не тот человек, которого можно смутить подобными штучками. Совершенно не обратив на мои слова никакого внимания, она слегка наклонилась к столу, зашуршав упаковкой одноразового шприца, ловко отломила кончик ампулы, втянула в шприц ее содержимое, то же самое проделала со второй и, выпустив из шприца воздух и несколько капелек жидкости, направилась к кровати.