Мой Израиль - [10]

А ныне особое отношение к Бен-Гуриону, долго сохранявшееся в атмосфере Израиля, испарилось. Его портрет еще иногда вывешивают на пленумах рабочей партии «Авода», с нынешней генеральной линией которой Старик вряд ли бы согласился. Но и только. Созданную Бен-Гурионом страну додумывают, изменяют и продолжают строить другие. Хотя история создания этого государства все еще преподается в соответствии с дневником-летописью, на создание которой Бен-Гурион потратил не менее трети собственной жизни.

Мужчина в доме

С тех пор как мама умерла, я одна во всем мире храню в памяти рецепт пасхальных кнейдлах «Голда Меир». Мама придумала их как раз в тот момент, когда ее чуть не задавили насмерть, прижав к стене или забору московской синагоги.

К стене или забору — этого она никогда не могла определить точно. А как мама попала в Москву из Вильнюса ровно к Йом Кипуру и к третьему посещению московской синагоги новоназначенным послом новосозданного Государства Израиль, есть вопрос позиции, угла зрения и состояния души. Глядя с сионистской позиции, какой придерживалось большинство литовских евреев, а также с точки зрения маминого магического мироощущения, все было предопределено.

Она окончила в Ковно ОРТ, всемирную сеть профессионального обучения для еврейских детей, и стала тем, кого сейчас называют модельером или дизайнером моды. Потом осталась преподавать в ОРТе и стала ездить на каникулы в Париж, откуда привозила новые модели и идеи. Из моделей и идей получались показы. Кроме показов и преподавания, мама придумывала шляпки из фетра, атласа, птичьих перьев и цветов. Те, кто видел и носил эти шляпки, рассказывали, что они были — чудо!

В Париже мама познакомилась с Жаботинским, влюбилась в него и сионистскую идею, после чего решила делить время между Палестиной, Парижем и Ковно. Палестинских женщин, объясняла она, необходимо приодеть, так считает сам Жаботинский. Но Шикельгрубер считал иначе, и мама оказалась в эвакуации в далеком среднеазиатском Коканде, где за ее парижские крепдешины платили хлебом и рисом. Проблема была только в том, что девушек маминого субтильного размера в этом городе было немного.

А после того как все мое семейство вернулось из Средней Азии в Литву, ставшую частью СССР, мама продолжала следить за тем, что происходит в Палестине. Она утверждала, что в те годы в Литве это было еще возможно, хотя никогда не объясняла, как именно. И тут она узнала, что в Москву прилетела Голда Меир. И была в синагоге, в Рош а-Шана. Мама решила немедленно отправиться в Москву и занять место у входа в гостиницу, но папа ответил, что это прямой путь в КГБ, поэтому «кумт ништ ин фраге» («без вопросов»). Невозможно! И тогда без видимой причины — вот она, мистика! — в Вильнюс приехал на собственной машине папин приятель, москвич по имени Андрей.

Возможно, он хотел повеселиться в компании папиных друзей, знатно умевших это делать, или поудить рыбу на озерах, где все еще водились и щуки, и красивые женщины в довоенных купальниках, но не учел, что впереди Йом Кипур. В который даже такие завзятые апикойресы, как мой папа, не развлекались с дамами и не удили рыбу. Андрей побыл у нас дня два и собрался в обратный путь. А мама решила ехать с ним.

— В Йом Кипур, — сказала она за обедом, — Голделе не сможет не прийти на Коль нидрей в главную московскую синагогу.

— В Йом Кипур, — ответила мамина сестра, женщина твердых еврейских правил, — нормальные женщины сидят дома, а не болтаются по дорогам с чужими мужчинами.

— И почему тебя не успели отослать в Палестину до прихода Гитлера? — вздохнула мама.

Итак, мама своими глазами увидела посла Израиля Голду Меир. Домой она вернулась назавтра поездом. Не в силах сомкнуть глаз после знаменательного события, а также не сумев улечься на купейной полке из-за сломанного в толчее ребра, она записала рецепт пасхальных кнейдлах, посвященных Голде Меир. Помимо обычных ингредиентов, они содержат мускатный орех, корицу и еще нечто, о чем я не могу писать, поскольку вопрос кошерности этой добавки так и остался не полностью решенным.

Мама говорила о Голде Меир с восторгом и в первые дни после приезда из Москвы, и позже, когда плохие люди стали распространять плохие слухи о том, что Голда Меир — просто клавте, потому что она — посол Израиля! — сама ходит на базар за продуктами и торгуется там с торговками на идише.

— Бедная! — прокомментировала моя мама. — Но что еще можно делать в той ужасной шляпке, в которой она пришла в синагогу? Только ходить на базар! Говорят, она из бедной семьи, и я должна была передать ей подарок.

Речь шла о шляпке редкой красоты, которую мама сотворила из импортного велюра, остатков старорежимного панбархата, птичьего крыла и вуалетки, присланной тете Нюте из самого Парижа. Тетя Нюта рисковала, торгуя вещами из заграничных посылок, а потому драла втридорога. Но вуалетку для шляпки Голде Меир она отдала бесплатно. А Андрей отказался передать эту шляпку, потому что незадолго до того, после разговора с послом Израиля, в застенки КГБ угодила жена самого Молотова!

Больше я не слышала о Голде Меир до конца пятидесятых. Тогда польским гражданам разрешили эмигрировать в Польшу. Мамина сестра, давно мечтавшая попасть в Израиль, нашла себе фиктивного мужа, имевшего право уехать на родину в Польшу, заплатила ему золотым рублем, который носила в лифчике всю войну, и уехала в Варшаву. Оттуда она прислала с оказией сообщение о благополучном прибытии и баночку растворимого кофе, которого в СССР еще не было. Посыльный передал нам на словах и рецепт «кофе Голда Меир», как называли его в Польше: ложечку кофе растирали с ложечкой кипятка и двумя ложечками сахара до состояния желто-коричневой пены, а потом доливали кипяток и пили, не добавляя ни молока, ни сливок. Папе растворимый кофе не понравился. Не любил он и Голду Меир.