Мой Израиль - [12]

Приехав в Израиль в 1971 году, я почувствовала широко разлитую неприязнь к Голде, бывшей тогда уже премьер-министром (1969–1974). Ее не любила наша учительница, по словам которой Голда была виновата в кошмарном приеме эмигрантов пятидесятых годов, которыми распоряжались как крепостными. Судя по автобиографии, министр труда действительно отвечала за насильственное расселение репатриантов, повлекшее за собой огромное количество семейных трагедий. Этой драме в автобиографии посвящено несколько страниц, на которых Голда объясняет причины собственного авторитаризма. Причины, возможно, и уважительные, но приводятся они не столько с точки зрения государственной необходимости, сколько с позиции матери еврейского семейства, которая всегда лучше других членов своей семьи знает, чем они должны заниматься.

Не любили Голду и мои многочисленные новые знакомые, большинство которых еще помнили идиш, русский или польский, что открывало возможность для общения, поскольку иврита я тогда не знала. Трудно понять, почему именно они, выходцы из местечка, должны были жаловаться на местечковость премьер-министра и ее взбалмошный характер. Впрочем, Голда сама подтрунивает над этими своими качествами. Особенно над взбалмошным, властным характером, не раз портившим ее отношения с родителями и сестрами, с мужем, а потом и с детьми.

Как-то меня срочно вызвали к главному врачу больницы, в которой я довольно долго была единственной представительницей репатриации из СССР. В кабинете главврача восседала Голда Меир в клубах сигаретного дыма. Я поняла: Голде доложили, что больница принимает алию. В моем единственном лице.

— Тут многие кричат: «Долой Голду Меир!» — сказала она, убирая слова в нос, словно укутывая их в вату. — Это называется свобода. В СССР ведь нельзя кричать: «Долой Брежнева!», а?

— Зато там можно снять с работы плохого начальника, — неизвестно зачем отпарировала я.

— Уволь ее, — посоветовала Голда главврачу. — У тебя с ней будут проблемы.

Она произнесла это, не глядя на меня и не понижая голоса, словно меня уже не было рядом. Ее коллеги по партии и министерской службе потом говорили, выслушав мой рассказ, что узнают Голду. К оппонентам она обычно бывала сурова.

Но поколение моей мамы не соглашалось отнять у Голды почитание и любовь. «Она — наша!» — с жаром произносили мамины подружки, рискуя вызвать недовольство собственных детей. А дети эти, люди уже вполне взрослые и самостоятельные, терпеть не могли местечковость. Они с удовольствием пересказывали друг другу исторический анекдот о Теодоре Герцле, лично проверявшем состояние ногтей и ушей своих восточноевропейских сородичей перед групповым визитом к представителям западного политического и культурного истеблишмента. Себя с теми проверяемыми мои сверстники не отождествляли.

Впрочем, Голда вообще не занимала в те годы моих мыслей. Слишком многое валилось со всех сторон. А тут еще свалилась на голову война. Больница, в которой я работала, считалась военным госпиталем. Война захватила его целиком. Мы работали по восемь часов и восемь часов потом отдыхали, ощущая себя призванными и мобилизованными. Работа была каторжная. Больница пропахла запахом горелого мяса. Каждое утро у входа выстраивалась очередь длиной в несколько сотен метров. Это добровольцы, а в основном доброволки, добивались права вымыть полы или потаскать носилки с больными. Голда выступила в первые дни войны по телевидению и напомнила согражданам, что мы стоим спиной к морю и переплыть его не сможем. Никто и не спорил. Дезертирство казалось немыслимым, а победа невозможной. И тут Арик Шарон прорвался через Суэцкий канал в Египет.

Его считали бегиновским отродьем и плохим мальчиком, но в тот день незнакомые обнимались и целовались, повторяя: «Ах, Арик, ах, негодяй, ах, подлец, как он всех сделал!» График работы нормализовался, но вдруг меня назначили ответственной за палаты, в которых разместили наших пленных солдат, вернувшихся из Египта и Сирии. С этой минуты в сутках стало столько часов, сколько надо. И в один из таких дней навестить бывших пленных пришла Голда в сопровождении начальника Генштаба Давида Элазара, которого все звали просто Дадо.

Естественно, вокруг них выстроилось все больничное начальство. Голда начала обход. Солдаты отвечали вежливо, но без энтузиазма. Процессия медленно продвигалась от двери к окну, и впереди расположился проблемный парень, которого лучше было обойти. Они там в блиндаже на Суэцком канале в первые же часы войны остались без боеприпасов. Пришлось ловить египетские гранаты с вырванной чекой и бросать их назад. Одна граната разорвалась совсем близко. Парня контузило, и, когда египтяне пришли за ним и еще двумя-тремя оставшимися в живых в этом блиндаже, он не смог встать. Сознание полностью вернулось к нему только в плену. Тогда он уже мог встать, но решил этого не делать. Египтяне пытали его, засовывали иголки под ногти, били, ошпаривали и поджигали, но он не давал мышцам двигаться. А потом мышцы окаменели. Мы пытались вернуть их к жизни.

Парень этот был из Северной Африки. Он не любил социалистов, ашкеназов, кибуцников и военное начальство, оставившее его на канале без боеприпасов. У него не было особых претензий лично к Голде, но говорить с этой бабой он не собирался. Поэтому, когда Голда подошла к его кровати, парень повернулся к ней задом. Я вскрикнула и прикрыла рот рукой: он повернулся самостоятельно, что у него прежде не получалось. Потом я шепнула больничному начальству, что этого солдата лучше обойти стороной.