Мой генерал Торрихос - [81]

И я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, не подумав сразу о нелепости возникшей ситуации: какой-то сержантик прощает королеве её долг в 25 долларов. Меня всё это несколько задело. Но, так или иначе, она всё-таки, хотя и не знала этого, помогла мне съездить домой в Панаму.

В самом лучшем понимании выражения «Sic transit Gloria mundi» генерал был свидетелем того, как целая империя скукожилась до 6-ти человек, не считая двух собак.

Одна из них – английский пудель без всяких особых черт. Просто пудель, животина, которая не ведает, что происходит. Другая – большой, уже старый пёс, с медленными, небрежными по возрасту движениями, на его морде будто бы отражалась вселенская грусть хозяина, у ног которого он постоянно лежал. И больше чем отражалась. Он разделял её. «Вселенскую грусть свергнутого короля», как называл её Паскаль.

Другим персонажем, всегда разделявшим молчание и грусть шаха, подолгу смотревшего на морской горизонт, был иранец, полковник службы его безопасности. Меня впечатляли проявления его преданности монарху, сквозившие в незначительных и простых жестах в общении с ним, описать которые я сейчас уже не смогу.

А шах иногда – всё чаще – был похож на английского пуделя, производя порой впечатление человека, не понимающего ни того, что происходит, ни причин этого.

Иногда иранский полковник просил меня заменить его в вечерних прогулках с шахом. Он знал, что я смогу развлечь его разговором. Французский, а не фарси был для шаха более привычным языком общения. На нём он разговаривал с сестрой и даже с Фарах Дива, его женой.

Я говорил с ним о живописи. О том, что генералу Торрихосу нравится персидское искусство живописи и ваяния. Что мы вместе с ним любовались в Британском музее знаменитой иранской фреской львицы и льва, раненого стрелой Азурбанипала.

Тут я приврал. Я видел там эту фреску, но генерала со мной в тот момент не было. Придумал, чтобы приподнять в его глазах генерала. Шах, однако, прислал мне через некоторое время альбом персидской живописи.

В одной из бесед шах изложил мне своё представление о произошедшим с ним. И то ли эти события и свержение с трона до такой степени повлияли на него ментально, то ли потому что он излагал их простому сержанту, хотя и довольно интеллигентному, но всё же сержанту, к тому же латиноамериканцу, он посчитал нужным объяснить всё произошедшее довольно примитивно.

Он обвинял во всём Дьявола, которым в его понимании был Советский Союз, а Хомейни был при этом простым инструментом дьявольского плана.

Определённо, он ненавидел коммунистов больше, чем шиитов. Он говорил это так убеждённо и убедительно, что я подумал тогда, во всяком случае, хотел так думать, что в Иране тогда произошла политико-философская левая революция, а не революция чисто религиозного характера. Время, к сожалению, показало, что это не так. Этот ошибочный анализ, видимо, ускорил тогда и само падение шаха.

Мы с генералом однажды видели его в Тегеране. Там в аэропорту была техническая посадка самолёта, которым мы летели с ним в Шри-Ланку на встречу в верхах лидеров неприсоединившихся стран. Мы видели, как он прилетел на вертолёте, как его моментально окружили агенты служб безопасности и изолировали от всего окружения и реальности. Король королей не удосужился хотя бы поприветствовать нас. И вот теперь он просто карта в игре, и он знает, что это так и что «на кону». И им даже не командуют – его просто используют в этой игре, не говоря ему ни слова. С каждым разом не доверяя ему всё больше и больше. Он не прекращал искать другое место для своего убежища. Здесь, в Панаме, он не чувствовал себя в безопасности. И, возможно, был прав.

Однажды Рикардо де ла Эспрелья, тогда вице-президент, приказал мне надеть форму для официального объявления шаху о его аресте. Я слетал домой, переоделся, но когда вернулся на остров для выполнения этой миссии, которая казалась мне довольно неприятной, мне сообщили о её отмене. Было ясно, что по теме шли довольно интенсивные переговоры. А я не обладал всей полнотой информации.

В Панаму прилетали в качестве посредников от иранцев француз Бурже и аргентинец Вильялон. В Иран летали наши Ромуло Эскобар Бетанкур и Марсель Саламин. Было понятно, что переизбрание Картера в значительной мере зависит от того, удастся ли ему освободить американских заложников. Картер или Рейган? Кто кого? И мы все знали, что это означало для Панамы. И для Никарагуа. И для всего мира.

Иранцы «говорили», что хотят заполучить шаха. Но это было неправдой. Они предпочитали продолжать держать в плену заложников. Хотя, возможно, у них были на этот счёт разногласия. Я видел одно письмо Годзадеха, министра иностранных дел Ирана, в котором он высказал солидарность с позицией Панамы по Каналу и восхищение в адрес генерала Торрихоса. Через некоторое время Годзадеха расстреляли.

Надо признать, что эту политическую игру генерал проиграл. Думаю, что играл он хорошо и сделал много, чтобы выиграть её, но проиграл. Мы её проиграли. Шах укрылся в Египте, Картер проиграл выборы, Рейган сразу навёл орудия своих пушек на Никарагуа, а генерала уничтожили при обстоятельствах, которые невозможно прояснить без того, чтобы избавиться от нашей импотенции, от нашей зависимости и от нашей сервильности подлинной Империи зла.