Мой генерал Торрихос - [44]

Как-то он предложил Грэму Грину, у которого возникли проблемы с визой в США, надеть форму капитана Национальной гвардии Панамы и поехать туда в составе нашей делегации, направлявшейся туда по приглашению на очередные воинские учения американцев. В этой шутке, на которую, между прочим, не обратил внимания английский писатель, был и политический подтекст.

Когда бывал с ним за рубежом, он представлял меня там в различных формах. Всё зависело от того, кому надо было меня представлять. Студентам, например, он представлял меня: «профессор». Богачам – как «доктора». Если никак не представлял, то я был в роли сержанта охраны. Или в ранге офицера для связи с принимающей стороной, если таковой у неё был.

От того, кем он меня представлял, я мог занимать те или иные позы. Например, профессору можно полностью скрещивать ноги, военному же – нет. Военные могут скрещивать ноги только лодыжками и никогда – до перекрещивания коленей. Единственный военный, который в виде исключения так мог скрещивать ноги, был сам генерал Торрихос. Наподобие неудавшегося профессора.

Мы летели с ним в «Конкорде», сверхзвуковом пассажирском самолёте, летящем быстрее пули. Каким-то образом об этом узнали, и один из членов команды вышел из кабины, чтобы поприветствовать его. И генерал взял и представил тогда меня как своего личного пилота! Об этом было доложено командиру лайнера, и он передал мне приглашение зайти в кабину «Конкорда». Я пошёл и испытывал страх, что меня могут пригласить попробовать управление самолётом. Обычное дело среди пилотов. И генерал ведь знал об этом. К счастью, такого предложения мне не было сделано. Вот такой был юмор у него…

А однажды он сказал: «Слушай, мой сержант, мне говорят, что я из индейцев племени Ньяме, потому что всё время ты рядом со мной. Как тебе это?» «Это абсолютно неотразимый аргумент», – ответил я ему. И ответил так, потому знал, что в тот момент он в очередной раз искал повод для шутки и ощущения радости, которая всегда искала и находила выход в форме струящейся из его глаз и губ улыбки.

У него была своя особая форма наказания подчинённых. Я бы назвал эту форму «наказание премией», или «премиальное наказание». Например, если подчинённый не вставал утром рано, как положено, он посылал ему в постель завтрак и утренние газеты. Или хуже того – приносил это сам.

Меня тоже это коснулось, когда я здорово проспал один раз. На рассвете мой коллега по охране, сержант Хаен, принёс мне в постель «по приказанию моего генерала Торрихоса» завтрак. Я, вместо того чтобы подтвердить через него, что получил наказание, сказал Хаену «спасибо» и спросил, «почему он не принёс мне газеты…» Хаен, наверняка думая, что так хотел генерал, притворился, что споткнулся, и опрокинул мне в постель весь поднос с завтраком…

«Премиальное наказание» может исходить только от лица с высокими моральными качествами. Если он ими не обладает, то наказание не будет наказанием. Обладание же этими качествами делает наказание сильным и действенным, таким же, как моральные качества этого лица.

Образ генерала Торрихоса не будет полным, особенно в связи с его оптимизмом и ощущением радости жизни, если не включить в него и другой контекст – трагедийного характера. Этот контекст в его образе довольно ясно увидел и показал в своей книге о нём Грэм Грин, связав его с каждодневной опасностью и мыслью о смерти.

Я же думаю, что этот трагический оттенок его образа происходил из его ясного и трезвого осознания того, что революция в Панаме возможна только в очень долгосрочном плане. Он никогда не обманывался в отношении ограниченности качества своих лучших сторонников. Никогда не обманывался в отношении оппортунизма, с которым он вынужден был считаться везде и на всех уровнях. И никогда не обманывался в отношении размеров уродливых деформаций, внесённых врагом в сознание народа, который он так любил.

Если бы генерал Торрихос думал, что революция в Панаме невозможна, он был бы похож на классического трагического героя в стиле греческой мифологии. И был бы всё равно революционером. Но он считал, что революция в Панаме хотя и в долгосрочном плане, и после революций в других странах региона, но возможна. Между тем, полагал он, роль Панамы должна заключаться в том, чтобы оставаться хотя и несколько позади революций, идущих в регионе, но готовой предоставлять им необходимую логистику и быть готовой присоединиться к ним.

И если всё-таки было бы излишним считать, что за каждой лучистой улыбкой генерала пряталась грусть, нет никакого сомнения в том, что в его революционном оптимизме была горчинка, имевшая своим происхождением панамскую реальность. Это было одной из причин, по которой он порой отступал от борьбы на внутреннем фронте, чтобы выступить с какой-либо яркой инициативой на международной арене. А второй причиной этой «горчинки» было пришедшее к нему понимание того, что самый короткий путь к революции в Панаме лежит по длинной «дуге» революций в странах Центральной Америки. И это был момент, когда его убили.

Омар Торрихос как человек – это лучший аргумент в пользу торрихизма. Торрихизм – это его политическое содержание, которое я попытался изложить в предыдущей главе. Но это ещё и революционная мораль, этика радости, оптимизма и надежды, хотя бы и не близкой, на то, что мы тоже придём к миру справедливости. Это делает нашу мораль ещё более ценной. Но и не освобождает нас от революционного решения наших национальных задач и глубоко обязывающих нас интернациональных обязательств.